Богатые — такие разные. Том 1 - [12]

Так или иначе, я был в высшей степени уверенный в своем не требовавшем, как я считал, никаких усилий умении, и была она, в высшей степени нетерпеливая, что, казалось, говорило о ее прошлом опыте. И поскольку к этому времени стало ясно, что, оттягивая неизбежную развязку, уже невозможно получить никакого нового наслаждения, я, как сказал бы историограф Римской войны, собрал воедино все свои ресурсы для последнего штурма.

В следующий момент всему моему сексуальному опыту был нанесен оскорбительнейший удар. Действительно, это был удар такой силы, что сначала я не мог понять — в чем дело. Мозг мой словно погрузился в спячку, способность соображать притупилась от изысканности физического наслаждения, и даже инстинкт самосохранения был настолько парализован, что, встретившись в первый раз с преградой, я просто выдержал паузу и сделал новую попытку.

Сначала я подумал — что-то не так со мной. Затем понял — дело в ней. Наконец, в ужасном неверии в себя, я заколебался — и проиграл. Когда мое смущение по какой-то мучительной спирали перешло в ужас, я потерял контроль над своими физическими рефлексами и, как увязший в трясине бык, попытался вырваться, но не смог, решил продвинуться дальше, и с Божьей помощью преуспел в этом, постарался замереть, как мраморная статуя, но не смог и добился лишь окончательной глупости семяизвержения. К тому времени, когда мне удалось высвободиться из удавки, я был весь в поту, сердце мое стучало как кузнечный молот, и я мысленно клял себя последними словами.

Это было далеко не лучший момент в моей вполне упорядоченной личной жизни. Я чувствовал себя обманутым и невыносимо смущенным.

Наконец, отдышавшись, и перестав постыдно хватать ртом воздух, я вспомнил о девушке. Она была неподвижна и так тиха, что я подумал, не в обмороке ли она. Чувствуя, что с каждой секундой я все глубже погружаюсь в самый извращенный из всех кошмаров, я поддался панике и включил свет. Она была в сознании. Она сощурила глаза от яркого света, а когда открыла их снова, я увидел: она близка к тому, чтобы расплакаться. Я попытался придумать какие-то подходящие слова. «Простите меня» — казалось не столько глупым, сколько неуместным. В конце концов, я сделал лишь то, что она хотела. «Дурочка» — звучало бы не по-рыцарски. «Боже мой, какая неприятность» — было бы честным, но вряд ли самым любезным из возможных комментариев джентльмена, непреднамеренно лишившего леди девственности. Я непроизвольно задумался над возвышенным викторианским выражением, обозначавшим это действие как «срывание цветка», когда она проговорила еле слышным голосом:

— Почему вы сердитесь? Я была нехороша? Сделала что-то не так? Пожалуйста, скажите, чтобы я не повторила ошибку.

— Мое дорогое дитя… — было трудно понять, с чего следовало начать, но мне все же удалось добиться некоторого подобия хороших манер. — Вы самая очаровательная и привлекательная девушка, — совершенно искренне проговорил я. — Вы показались мне восхитительной. Но вы сделали плохо, не сказав мне о своей… неопытности.

— Если бы я это сделала, меня здесь не было бы, — ответила она с вызывающей беспокойство проницательностью. — Отец всегда говорил — большинство мужчин считают, что иметь дело с девственницами просто скучно.

— Ваш отец, — сказал я с необъяснимым чувством досады, — не имел права забивать вам голову своими сомнительными суждениями в области сексуальной практики. Мужчины не должны обсуждать такие вещи со своими дочерьми.

— Что вы можете знать об этом? — она явно обладала способностью быстро восстанавливать силы — ее слезы исчезли, и теперь уже она досадовала не меньше моего. — Что, у вас когда-то была дочь?

Последовавшее за этими словами молчание показалось мне сильно затянувшимся, хотя на самом деле прошло, вероятно, не более десяти секунд. Одна из них ушла на воспоминание о Викки с ее светлыми локонами и фиалковыми глазами, на второй секунде память вернула меня к ее рождению и детству в той убогой квартире… С четкостью кинофильма промелькнули кадры — воспоминания о смерти моей первой жены, о том, как Викки росла у моей матери, как она гуляла со мной по Пятой авеню, каталась на коньках в Центральном парке, как хороша она была на своем первом балу, о расторгнутой помолвке и поездке в Европу, чтобы прийти в себя после постигшей ее неудачи, о возвращении в Нью-Йорк… «Я дам для тебя другой бал, Викки, только возвращайся!» Мерцающие свечи, вальсы Штрауса, последние могикане Четырехсот семейств вокруг леди Астор, сливки старого Нью-Йорка и наконец обращение Викки ко мне с сияющими, как звезды, глазами: «О, папа, господин Да Коста такой красивый…»

Фильм кончился, остался только темный экран. Я был в другом мире, на другом континенте, с другой женщиной.

— У вас была дочь? — повторила вопрос Дайана Слейд.

— Да, — отвечал я, — у меня когда-то была дочь. Она умерла.

— О, простите… простите меня… я не хотела вызвать у вас горьких воспоминаний…

— С той поры прошло уже очень много времени. Целых шесть лет. Она умерла в 1916 году.

Я встал с кровати, надел халат, коснулся пальцами манускрипта на ночном столике и гардины у окна, пытаясь восстановить контакт с действительностью. Я был в Лондоне со странной маленькой девушкой, цитирующей избитые изречения Катулла и своего чудаковатого отца, демонстрируя тем самым смесь псевдоутонченной эрудиции. При всех этих странностях она откровенно одурачила меня, доведя до близости с девственницей. Кроме того, она надеялась занять у меня десять тысяч фунтов. Теперь мне предстояло понять, была ли она воплощением грядущей беды, или же самым многообещающим ребенком из тех, кому я когда-либо пытался покровительствовать. И мои мысли, к счастью уцепившиеся за эту дилемму, понемногу вползли обратно в реальность.