Богатые — такие разные. Том 1 - [113]

— Америка никогда не подвергалась ни вторжению, ни оккупации, — тихо проговорила я. — Она никогда не страдала так, как страдали европейские страны.

— Ни у одной страны нет прививки против несчастий, — заметил Пол, — и кроме несчастий от бомб и штыков существуют и другие беды. Подумайте о Римской Британии. Несчастья для нее начались не тогда, когда саксы решили, что она была достаточно веселым местом, куда стоит наведаться. Несчастья начались, когда что-то нарушилось в экономике и города стали неуправляемыми.

— Но что могло нарушиться в американской экономике? — пораженная спросила я.

— С нею уже давно не все в порядке.

— Но рынок акций! Мне кажется…

— Это лишь наш позолоченный фасад, — прервал меня Пол, — и теперь мало кто заглядывает за него. Но этот бум затрагивает всего лишь некоторые сферы рынка. В сельском хозяйстве спад. Правительство в основном бессильно, рост нестабилен… Вы помните Крэйкина у Теннисона?

— Монстр, о котором никто не знал? Который проснулся и вырос из глубин?

— Как приятно видеть, что ваши знания Теннисона расширились! — Он помолчал, вынимая из шкафчика бокалы. — Теннисоновский Крэйкин мирно спит на Уолл-стрите, — продолжал Пол. — Он — экономическая версия Франкенштейна, созданная инвестиционными банкирами для публики, влюбленной в колесо рулетки, и в один прекрасный день он проснется, изрыгая огонь во всех направлениях… О, я говорю совсем как Кассандра! Не хотите ли посмотреть на другую часть города? Окна спальни выходят на север и на восток.

Спальня выглядела так, словно ее обставил Казанова с помощью какого-нибудь арабского шейха. Скрытый свет освещал совершенно неуместную особенность комнаты, потолок восемнадцатого века, декорированный изумительными миниатюрами херувимов.

— Боже мой, Пол! — воскликнула я. — Это выглядит совсем как потолок Анжелики Кауфман!

— Это он и есть, — отвечал Пол, появившийся в дверном проеме с бокалами, полными бренди. — В 1919 году, как раз перед тем, как я уехал из Европы, продавался дом под названием Каллом Парк, и, когда выяснилось, что его никто не покупал, я договорился, чтобы этот потолок отправили на пароходе сюда, пока дом окончательно не развалился. А почему это вызывает ваш смех?

— Потому что это типично американский образ действий, а я никогда не считала вас типичным американцем!

— Я не разделяю вашего мнения. Потолок очень хороший. Я спас его. И не нахожу в этом ничего смешного, — коротко отрезал он и вышел.

У меня сердце упало от ужаса.

— Пол…

— Если он вам не нравится, поедемте куда-нибудь в другое место, — сказал он, быстро выпив свой бренди.

— Он мне нравится! Я смеялась от восхищения — от восхищения вашей американской изобретательностью!

— Нет, лучше поедемте в другое место. Здесь неприятная атмосфера. Я не должен был привозить вас сюда.

Я протестовала, но он настоял на своем, и я молча последовала за ним к лифту.

Мы ждали лифта в холле, и мне не приходили в голову никакие слова. Я слишком ясно ощущала его напряженность и со страхом думала о том, что наша встреча принимает нехороший оборот, вечер мог кончиться плохо и наша связь окончательно порвется, раньше чем удастся ее возобновить. Я делала отчаянные усилия, пытаясь догадаться, какие мысли одолевают Пола, но быстро поняла, что мне скорее удалось бы расшифровать строчку этрусских иероглифов.

Подошел лифт. Мне следовало подумать о решении раньше, чем он остановится на первом этаже, а Пол бормотал какие-то извинения за неудачный вечер. Двери лифта закрылись. Я огляделась, ища повода для вдохновения, и, когда мой взгляд остановился на нем, я увидела глубокие морщины у его рта и вспомнила, что он недавно болел.

Воспоминания вернулись, словно ударив между глаз. Я снова видела, как отец слишком быстро возвратился в комнату моей мачехи после подорвавшего его силы приступа подагры и злобно ворчал на следующее утро: «Черт побери, невеселое дело пятьдесят пять лет!» По меньшей мере, полчаса мне пришлось выслушивать скучную диссертацию по проблемам возвращения здоровья людям среднего возраста. Я все пыталась вспомнить, как отец занимался самолечением (его лечебные приемы становились с каждым днем все более странными), когда лифт остановился на первом этаже.

— Впрочем, — глухо проговорил Пол, — мы можем также вернуться и в Плазу.

Я почувствовала, как уходят мои воспоминания и ухватилась за них. Отец заперся со своей очередной любовницей на колокольне Мэллингхэмской церкви и занялся любовью под колоколами. Совершенно очевидно, что это лекарство было чрезвычайно оригинальным, если принять во внимание присутствовавший таким образом элемент духовности.

— Ах, Пол, — проговорила я, стараясь придать голосу оттенок разочарования, и в то же время пытаясь его успокоить. — Еще не… не… — Могла ли я сказать «еще не поздно»? Я смогла и сказала. Отчаяние подвигнуло меня на продолжительную тираду: — Не поедем пока в «Плаза»! — сказала я победным голосом. — В конце концов у нас будет совершенно достаточно времени для всех подобных вещей позднее, а теперь во всем Нью-Йорке есть только одно место, которое я действительно хотела бы посмотреть. Я знаю, это звучит абсурдно, но не можем ли мы поехать на Уолл-стрит и посмотреть ваш банк? Я столько лет ждала, когда увижу место, где вы делаете свои миллионы и управляете экономикой, и мне кажется, что теперь мое любопытство не выдержит и часа отсрочки. О, Пол, поедемте туда! Это же не невозможно, не так ли? Уверена, что в Нью-Йорке нет ничего невозможного!