Бог всегда путешествует инкогнито - [51]

Сталин лежал спокойно, но не сводил с меня глаз, видимо выбирая момент для броска. И тут я вдруг заметил, что за ним стояла не одна, а четыре собачьих конуры.

— У вас четыре собаки?

— Нет, все четыре будки занимает один Сталин. Каждый день он выбирает себе для ночлега новую конуру, и никто не знает, где он будет спать. У него ярко выраженная паранойя…

В свете уличных фонарей, проникавшем сквозь парк, его лицо выглядело бледным.

— Мне бы хотелось узнать еще одну вещь, — сказал я, прерывая молчание.

— ^Да?

— Вы занимаетесь мной, и я вам за это признателен. Но мне хочется быть… свободным. Когда вы освободите меня от обязательств?

— Свободу надо завоевать!

— Скажите когда. Я хочу знать сроки платежа.

— Узнаешь, когда будешь готов.

— Перестаньте играть в кошки-мышки. Я должен наконец узнать. В конце концов, я главное лицо, причастное к этому делу.

— К этому делу ты не причастен, ты в нем замешан.

— Вы опять жонглируете словами. Причастен, замешан… это ведь одно и то же.

— Вовсе не одно и то же.

— Вот те раз! И в чем же, по-вашему, разница?

— Это как омлет со свиным салом.

— Опять играете словами?

— В омлете со свиным салом курица причастна, а свинья замешана.

18

Месье,

я пишу к вам, чтобы поделиться чувством досады после эксперимента, который вы организовали в присутствии всех членов департамента службы занятости. При всем уважении к занимаемой вами должности, я счел себяобязанным сообщить вам о том, какие чувства я испытываю после эксперимента: вы мне отвратительны вы жирный дурак жирный дурак жирный дурак я вас ненавижу мне блевать хочется от таких идиотов как вы ничтожный тупой негодяй говенный мерзавец.

Благодарю вас за внимание и прошу вас, месье, принять мои уверения во всяческом почтении.

Алан Гринмор

19

Девять часов вечера. С письмом в руке я толкнул дверь своего дома. Вечерний воздух был напоен ароматом цветущих лип. Я спустился с крыльца и прошел мимо Этьена. Он сидел, привалясь к стене, и с просветленным видом смотрел в небо.

— Какой сегодня чудный вечер.

— Вечер как вечер, мой мальчик.

Я подошел к бортику тротуара и выбросил письмо в первую попавшуюся урну. «Ну вот, от одного платежа я свободен».

Я пошел к метро, спокойно топая по парижской мостовой. Монмартр выгодно расположен на холме, и на Монмартре всегда возникает ощущение, что ты в Париже, но в то же время за пределами города. Ты не ощущаешь, что город тебя поглотил, ты в стороне от грязи и шума огромного мегаполиса, границы которого невозможно охватить глазом. Нет, на Монмартре отовсюду видно небо, и дышится легко. Монмартр — это деревня, и когда, пройдя по какой-нибудь извилистой улочке, ты вдруг внизу видишь город, он кажется таким далеким, что чувствуешь себя ближе к облакам, чем к парижской суете.

К дому Дюбре я подошел в девять сорок и занял свой наблюдательный пункт на скамейке. Я уже третий вечер подряд сидел в засаде перед особняком и наконец отказался от того, чтобы ложиться на скамейку, зато на всякий случай надвигал бейсболку на самые брови. Издали меня в ней точно не узнают.

Только я уселся, как увидел на улице длинный «мерседес» владельца особняка. Он остановился у решетки, и из него быстро вышел Влади. Обойдя машину, он распахнул заднюю дверцу и помог выйти молодой женщине. За ней следом, поддерживая ее за талию, появился Дюбре. Она была черненькая, под короткой стрижкой угадывался очаровательный затылок. Короткая юбочка и ноги от ушей. Высоченные каблуки подчеркивали в высшей степени женственную походку… но что это? Или я ошибаюсь, или ее слегка пошатывает? Она повисла на шее у Дюбре, и громкий визгливый смех выдал, какое количество бокалов она выпила нынче вечером…

Они подошли к особняку, поднялись на крыльцо и исчезли внутри. В окнах зажегся свет.

Минут десять ничего не происходило, потом я услышал знакомый щелчок электронного замка. Двадцать два ноль одна. Я не сводил глаз с крыльца, ожидая, когда выйдут слуги. Они появились ровно через пятьдесят пять секунд. Спустя еще двадцать секунд, точно, как по расписанию, произошел ритуал расставания на тротуаре, с обменом несколькими словами и пожатием рук, после чего все разошлись. Тот, что уезжал на автобусе, перешел улицу к остановке. Автобус пришел в двадцать два ноль девять, на минуту раньше, чем по расписанию. Приближался главный момент: когда Дюбре спустит Сталина с цепи? Я сложил пальцы крестом: только бы он не отходил от привычного графика!

Мой взгляд перебегал с двери на наручные часы, и с каждой минутой нарастали страх и надежда. Прошло восемнадцать минут, и в холле зажегся свет. Сердце у меня сжалось. Напрягшись, я ждал, когда откроется дверь, не спуская с нее глаз. Никого. Потом зажглось еще одно окно, на этот раз в библиотеке, и я перевел дыхание. Десять двадцать одна. Уже двенадцать минут, как ушел автобус. Я ждал. Никого. Десять двадцать четыре. Снова никого. Двадцать восемь. Никого. Десять тридцать. Меня вдруг охватило противоположное желание: пусть Дюбре появится как можно скорее… От того, насколько точно он соблюдет время выгула Сталина, зависело мое спокойствие на сегодняшний день. В десять тридцать одну дверь распахнулась, и я вздохнул с облегчением. Уже третий день подряд Дюбре спускал собаку с цепи в одно и то же время, с точностью до минуты. Эта привычка уже укоренилась. Завтра я не смогу в этом лишний раз убедиться, потому что сегодня пятница, а на выходных все может поменяться. Надо придерживаться расписания будних дней.