Бог в стране варваров - [33]

— А новыми мы уже сыты по горло.

— …В ожидании лучших времен… Я лично никогда так не думал.

Камаль взглянул на Маджара столь же насмешливо, как минуту назад на Жана-Мари, и тот же вопрос сорвался с его губ:

— Вы что, и вправду в это верите?

Но, не дав Маджару даже рта раскрыть, сам же и возразил:

— Трепачи! Разве можно хоть на секунду представить…

— Я слышал по крайней мере об одном, который, по-моему, не трепач, и он не остановится на полпути.

— О ком речь, если не секрет?

— О Маджаре.

Камаль разразился радостным смехом, таким радостным, что одно удовольствие было на него смотреть.

— Ну, это человек, отмеченный печатью вдохновения! — И немного успокоившись, добавил: — Если только…

— Если только что?

— Если только он не вынашивает честолюбивые замыслы. При теперешнем клокотании страстей, не знаю уж откуда, то и дело выныривают сомнительные личности с нелепыми идеями. Происходят события, в которых мало кто разбирается. Ничего удивительного, если всякие прохиндеи пытаются ловить рыбку в мутной воде. А как по-твоему, Жан-Мари?

— Я считаю, это интересно, даже очень. Мне хотелось бы сойтись с этими братьями поближе.

Камаль бросил на друга быстрый взгляд, в котором Жан-Мари уловил предостережение.

— Они того не стоят! Такие люди тянут нас назад. Надеюсь, со временем многие оценят опасность подобного лицемерия.

— Вы слишком суровы к нам, — только и сказал Маджар.

— Прошу прощения. Я всегда раздражаюсь, когда слышу о таких вещах. К тому же ума не приложу, почему им придают значение. По-моему, такие вещи и существуют, покуда о них говорят. Нищенствующие братья! Название в самый раз вы себе придумали. У нас в крови клянчить милостыню, без этого мы не можем. Это проклятие будет тяготеть над нами всегда.

Заметив, что его слова встречены молчанием, Камаль изобразил вспышку веселья.

— Право же, горбатого могила исправит! Чего ради я так разбушевался из-за безобидных чудаков? Вы хоть на меня не обиделись, Маджар?

— Нет, нет, не беспокойтесь.

— Видите ли, мне кажется, будто вы, то есть вы все, нищенствующие братья, прекрасно воплощаете собой нашу неспособность отыскать разумное, действенное решение проблемы. Хуже того, я нахожу недостойными все эти обращения одновременно и к магии, и к темным инстинктам, и к сердцу ближнего. Протягивать руку за милостыней? Какой бы ни была причина, это принижает вас. По мне, было бы великодушней дать человеку умереть, чем спасать его благотворительностью. Если на деле, а не только на словах уважать себя и других. Разве у них, — и он ткнул пальцем в Жана-Мари, — стали бы отделываться разговорами или ничего не значащими поступками? Да никогда. Они скажут скорее «счет дружбы не портит» там, где мы с достоинством, но не веря самим себе, любим изрекать «камень из рук друга дороже яблока». Ох уж этот камень! Если бы он мог превращаться во что-нибудь еще, он превратился бы не в яблоко или в какой другой плод, освящающий наше лицемерие, а в ядро, прикованное цепью к нашим ногам. Я и в самом деле спрашиваю себя — как мы еще в состоянии глядеть друг другу в глаза?

— Милосердие обжигает, заставляет кровоточить сердце того, кто его оказывает, и того, кому оказывают, — промолвил Маджар.

— Вот именно! Но совершенно впустую.

— Надо суметь взвалить груз на плечи и выдержать его.

Камаль побагровел, помрачнел и наконец как бы замкнулся в себе, отметая тем самым последнее рассуждение Маджара.

«Это тайна, и она канет в небытие», — подумал Жан-Мари.

Но вскоре губы Камаля расплылись в некоем подобии улыбки. Он попробовал пошутить:

— Впрочем, что же сердцу еще делать, как не кровоточить?

Вдруг Жан-Мари оперся руками на стул и, перенеся на них всю тяжесть тела, выпалил:

— Я решил остаться здесь.

И угодил под перекрестный огонь взглядов.

— Я останусь, даже если ходатайство о продлении моей командировки отклонит министерство. Я хотел бы работать здесь, внести свой вклад…

При каждом движении головы прядь волос, опустившаяся на висок, взмывала в воздух. Жан-Мари не обращал на нее внимания. В его лице, казалось, читался вызов, а взгляд словно узрел вдруг самую суть вещей. И его голос, особенно голос, хотя он и изменился всего лишь самую малость, звучал странно. Он чуть заметно вибрировал от легкой внутренней дрожи, пронимавшей Жана-Мари.

Марта, Маджар и особенно Камаль — прежде всего он — ждали, не сводя глаз с говорившего.

— Вот, собственно, и все, — сказал Жан-Мари, откинувшись на спинку стула.

Но тут же быстро добавил:

— Я хочу остаться французом, но, ни от чего не отрекаясь, жить и работать здесь.

Камаль протянул ему руку, и Жан-Мари дружески хлопнул по его ладони.

— Это ваше право, — сказал Маджар.

Жан-Мари в волнении поднялся. Какое-то мгновение он, казалось, не знал, что ему делать. В конце концов взял стакан с чаем и выпил. Потом произнес:

— Уже поздно. Мы злоупотребляем вашим гостеприимством.

Он видел, что Камаль рад не меньше, чем Марта с Маджаром.

— Нам пора уходить, — обратился Жан-Мари к приятелю.

И немного судорожно повторил:

— Страшно поздно. Вам следовало бы нас выставить.

Маджар и Марта протестующе подняли руки.

Жан-Мари шел спящим городом к себе домой, он никак не мог опомниться от того, с какой решительностью объявил о своем решении, не оповестив предварительно даже Камаля, хотя ему, как другу, он должен был сказать первому. Жан-Мари не узнавал себя, он не стал бы отрицать, что только что, у Маджара, поддался некоторому возбуждению, что его распалили все эти разговоры; они приводили в замешательство, будоражили мысль, но порою казались и безрассудными. Он все менее и менее оказывался способным сдерживать непривычную лихорадочную дрожь, которая овладевала им во время подобных встреч. Жан-Мари, пожалуй, мог бы сказать, что полюбил здесь все: страну, людей, их возвышенные, пылкие души, их тайны. Но он не мог себе объяснить, как вырвалось у него признание, ведь у него и в мыслях не было распинаться принародно, хотя на деле так и вышло, потому что, приняв решение, он не счел его столь уж интересным для всех, чтобы навязываться с ним людям, пусть даже своим друзьям. Нет, он явно не узнавал себя.