Бог тревоги - [44]

Я же не мог надавить на них из-за шаткости своего положения. А вот деду они подчинялись неукоснительно. Я пока еще не познакомился с ним, но, судя по постоянным вопросам Никиты о месте крещения, он смирял их хорошо проверенным способом — страхом Божиим, а может, прибегал и к помощи розог.

* * *

До Комарова мы заказали такси — Лида категорически отказывалась от электрички: возможно, она находилась в плену старых стереотипов о том, что в них ездят цыгане, пьяницы и бомжи, а я не тот спутник, который сумеет обезопасить ее и детей в непредвиденных случаях. Либо, напротив, пеклась о спокойствии других пассажиров.

С таксистом нам сильно не повезло. У него зависал навигатор, а без навигатора он не мог отличить площадь Искусств от Девяткина. Но при этом таксист уверенно продолжал ехать вперед, куда глядели глаза, полагаясь, видимо, только на милость некоего киргизского божества, покровителя путников.

Он проехал мимо дачи доцента и повез к заповедной зоне, Щучьему озеру, вез бы и дальше, в дремучий лес, но там был шлагбаум, тупик, и нам удалось, воспользовавшись заминкой, уговорить его перезагрузить навигатор.

На обратном пути к поселку я заметил краешек Комаровского кладбища. Мелькнул один только черный дореволюционный обелиск, но от его вида я почувствовал вялую дурноту. Меня на мгновение повело, и я машинально достал из рюкзака термос с морковным соком. Сделал пару больших глотков, усилием воли заставил себя сконцентрироваться на морковном соке, его консистенции. Я выпил уже столько морковного сока, что на меня с вожделением должны были взглядывать кролики. Я представил себе двух белых крольчат, которые в упор таращатся на меня, сидя на холмике. От этого сделалось только хуже — все-таки есть что-то особенно жуткое в их неподвижных красных глазах, длинных ушах и огромных зубах, способных насквозь прокусить руку.

Из-за мыслей о кроликах я упустил момент, когда поездка закончилась и начался спор между таксистом и Лидой. Таксист, оказалось, просто не знал русского слова «поворот», и мы снова проехали мимо дачи доцента. Пришлось возвращаться пешком.

Нужно было пройти метров пятьдесят, но путь оказался долгим из-за Лидиных бесхитростных размышлений, каковые обычно следуют после фразы «Я не расист, но…».

* * *

Дача доцента стояла за полуупавшим забором, недалеко от залива, это был небольшой деревянный дом, покрашенный в нежно-голубой цвет неповторимого советского оттенка. На втором этаже были видовые окна, с такими окнами я бы, пожалуй, только и делал, что сидел и смотрел или стоял и смотрел на то, как молочно-серая пена накатывает на берег. Но видовой этаж доцент использовал максимально бездарно — он был до потолка забит книгами, стопками пыльных папок, ссохшимися газетами.

Семья доцента в полном составе ждала нас возле крыльца, по колено в снегу. Приветствие и знакомство сопровождались приличествовавшими случаю неловкостями при перекрестных рукопожатиях и объятиях, смущенными или даже нервными смешками, призывами как можно скорее согреваться, заходить в дом. Я переобулся в высокие валенки и тулуп, выпил предложенную рюмку ячменного самогона, и сейчас мы, мужчины, должны были заняться костром, женщины мясом и овощами, дети хватанием друг друга за части тел, криками, бегом, падениями и надрывным плачем.

Пройдясь по комнатам, я заглянул на веранду, переоборудованную в кабинет с антикварным дубовым столом. На нем стоял древний ноутбук, шумный и пыльный. За окном во все стороны простирался сосновый лес, и вокруг была мертвая тишина, в которую, как пылесосом, затягивало и визги детей, и гул от иногда проезжавших электричек. Вдалеке виднелись редкие, такие же старые, чуть наклоненные временем, но еще крепкие писательские и профессорские дачи, на которых до сих пор во множестве сидели старые литераторы, профессура, вдохновенно и неторопливо наводнявшая пустые листы письменами, пытаясь отсрочить или вовсе перехитрить маразм и деменцию.

Конечно, мои мысли текли в следующем направлении: вот бы заполучить один из этих домов, тогда я бы быстро обустроил жизнь в соответствии со своими представлениями о счастье. Писал бы на веранде тысячестраничный конспирологический роман, отвлекаясь, чтобы закинуть пару поленьев в топку, ухватиться за теплый зад жены, выловить из бульона домашний пельмень, отправить этот пельмень в ротовое отверстие, потрепать пса с лихорадочным взглядом ветхозаветного прорицателя.

Но что-то мешало в полной мере отдаться чувству зависти в отношении своего приятеля-доцента. Я вспомнил, как он с подлинным увлечением рассказывал о своем противостоянии древним индийским богам — похитителям спермы и что у него богам поживиться нечем — он сам поедает свою сперму без остатка. Со стороны его жизнь в точности воспроизводила мою мечту с неторопливой интеллектуальной работой, полной женою, пельменями, псом. Сущностно же она была одной ожесточенной войной с богами-спермоглотателями. Его дом, его профессорская веранда — это фронтир, на котором он сдерживает богов от прорыва в нашу реальность.

Доцент — с седоватой щетиной, с беззащитной улыбкой, в громадных толстых очках, свитере с горлом и пузырящихся на коленях джинсах — производил впечатление человека, всерьез заблудившегося между мирами.