Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко - [5]

«Да не будет у тебя других богов, кроме Меня», — в этой фразе слышится и другой голос. Начиная, по меньшей мере, с эпохи Просвещения так обращается к нам наука, которой в нашем мире придается столь большое значение. Мы мечтаем, чтобы ее слово было последним и решающим. Однако сегодня рассматривать две трактовки вышеупомянутого «вынесения» следует очень осторожно. Естественное стремление науки — подняться «выше» переменчивой и нестойкой действительности, ибо наука формулирует законы, по ее мнению, устойчивые, неизменные. Наука говорит: он страдает. Но второй вариант трактовки «вынесения» преподносит нам другой урок: приняв этот вариант, мы оказываемся «за пределами» любой абстрактной обобщенности, где нет уже никакого порядка и покоя, где рассматривается только конкретный случай. Не какой-то безразличный мне он страдает, сейчас страдаю я. И тогда я ставлю кого-то «впереди» Бога. Даже если я не признаю святым того, что для той или иной конфессии свято, я «примечаю» (хотя это очень неудачный глагол) Бога, но — на другой линии, в другом месте. Только такое место «божественно» (сейчас это слово кажется мне удивительно неподходящим). Я соблюдаю заповедь: нет у меня другого бога, кроме ЭТОГО Бога.

_{Тадеуш Славек — поэт, переводчик, эссеист, литературовед. Родился в 1946 году. Много лет связан с Силезским университетом (был его ректором); специалист по истории английской и американской литературы, переводил, в частности, Уильяма Блейка, Аллена Гинзберга, Шемаса Хини, но также Джона Леннона и Джима Моррисона, потому что музыка — его хобби: он давно уже записывает чтение стихов и музыку для контрабаса (форма «эссе для голоса и контрабаса»). Публицист еженедельника «Тыгодник повшехны», печатался также в журналах «Брульон», «Одра» и др.}

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно…

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.

Конечно, человек верующий не должен клясться всеми святыми с дурными намерениями либо забавы ради — это грех. Но разве только о том речь? Разве, к примеру, политические акции, проводимые во имя Бога, не злоупотребление его именем? Gott mit uns?[15] Но быть может, то же самое можно сказать и про борьбу в защиту религиозных чувств, оскорбленных публикацией карикатуры на Магомета или концертом поп-звезды Мадонны?

Однако можно из духа противоречия спросить: а что, довериться другому человеку как Богу — ошибка? А если именно таким образом в полной мере проявляется человечность в экстремальных ситуациях? Скажем, довериться врачу…

И опять же: что сегодня должна означать эта заповедь для неверующего?

Когда врачи и младший медперсонал лодзинской клиники, сотрудники Марека Эдельмана, вспоминают, какая атмосфера царила у него в отделении, иногда они говорят, что доктор для больных был как Бог Отец. Ему, например, хотелось, чтобы медсестрами были очень красивые женщины: пускай пациенту кажется, будто над ним склоняется ангел. Ну а прежде всего — больных лечила уже сама вера в то, что делает Доктор.

* * *

— Но ведь больные, с которыми вы имели дело, уповали на Господа Бога?

— По-разному бывало. Да, одна пациентка сказала: «Мой муж сидит одесную Господа Бога и следит, чтобы операция удалась». Потом она вышла замуж в Швеции, ей было семьдесят лет, хорошая была баба. Да, люди и такое говорили. Но разве Господь Бог научил профессора Моля, как правильно накладывать шов?

— Моля — нет, но людям придавала сил вера в то, что Господь Бог на их стороне.

— Все хотели жить. И точка. Если бы Господь Бог желал отправить их на тот свет, они бы все равно сопротивлялись. Одна больная, лежа в предоперационной палате, говорила: «Сколько можно ждать, пускай меня разрежут, пускай уже придет конец». Но она имела в виду не конец своей жизни, а конец болезни и страданий. Она верила не в Господа Бога, а в профессора Моля. Ясно? Существуют какие-то общие понятия — довольно темные, но до человека их смысл доходит. Человек понимает, что такое боль. И хочет жить, поэтому хватается за любую соломинку. Достаточно раз в жизни увидеть солнце, чтобы впредь подсознательно отдавать себе отчет в том, что, когда наступит конец, не будет уже ничего. И никогда больше он солнца не увидит. Потому что потом уже ничего нет. Только он не очень-то понимает, что значит «ничего». Надо там побывать, чтобы это понять.

— Вы когда-то рассказывали, что однажды сами словно бы побывали по другой стороне. Вы попали в аварию и увидели это «ничего».

— Да. Я знаю, что там ничего нет. Ничего. Там ни темно, ни светло, ни холодно, ни тепло… Надо только понять, что это такое. Испокон веку организм живет, умирает и становится удобрением для последующих организмов.

Так уж устроена природа. Все очень просто.

— Смерть пациента вы переживали так же, как смерть товарища там, в гетто?

— Не знаю. Это вообще нельзя сравнивать. Нет таких мерок. Это разные вещи: другие времена, другая смерть. Ведь в больнице никто не умирал потому, что кому-то вздумалось его убить. Человек умирал, потому что не было антибиотиков и других лекарств, потому что то, сё, пятое, десятое, потому что он был болен. Это естественная смерть. А не смерть оттого, что тебя убивают. Это вообще вещи несравнимые.