Бог смотрит в другую сторону - [4]

— Такие речи вела твоя мать, — продолжал дядюшка Шимон. — Так ведь по-другому и не скажешь. Настоящая хозяйка-крестьянка сроду работу не бросит, покуда не свалится.

С этими словами он сунул Янчи вожжи в руки и снова набил табаком трубку, сделанную из корневища дикого розового куста. Этот корень подарил крестному Янчи года четыре назад, когда чуть ли не целое воскресенье проходил с отцом по лесу в поисках подходящих рукояток для инструмента. Светло-коричневая с множеством затейливых прожилок трубка за время пользования была отшлифована до блеска, отчего рисунок на ней четко проступил. И впрямь, сколько раз на дню покорно ложилась она в увесистую грубую ладонь дядюшки Шимона, который расставался с ней только на время еды и сна. Мальчик даже после стольких лет по-прежнему гордился тем подарком, что когда-то сделал крестному.

Закуривая, Шандор Шимон перехватил взгляд крестника и, подмигнув, заметил:

— Да, трубка у меня что надо. Не беспокойся, я с ней обращаюсь бережно.

Тут он взял у Янчи вожжи и кнут, поскольку Вильма тем временем выехала на оживленный кестхейский тракт и затрусила в южную сторону.

— Видал? Будто знает, что нам к городу надо. Сколько она меня туда возила!.. Ну, правда, и домой тоже доставляла, когда мне и вожжей-то в руках было не удержать. Да какое там вожжи! Я в бричке вверх тормашками валялся!

Дядюшка Шимон попытался было рассмеяться собственной шутке, но это ему не удалось. Внезапно он — впервые с незапамятных времен — хлестнул кнутом Вильму. Старая лошадь вздрогнула больше от удивления, чем от боли, и понеслась рысью, без труда увлекая за собой легкую бричку. Горделивая лошадиная голова была высоко вскинута.

Шандор Шимон заговорил снова, но тон у него сделался раздраженный:

— Ох уж эта война распроклятая, чтоб ей пусто было! Вот и твоя мать до сих пор за нее расплачивается. Как началась она, первая мировая, в вашей семье троих мужиков — братьев ее — забрили в солдаты. И все трое так там и остались. Матери твоей тогда было лет шестнадцать, от силы восемнадцать, девчонка еще совсем слабая, хлипкая, а всю мужскую работу по дому ей приходилось тянуть, потому как твой дед Хедьбиро калекой был. С тех пор как воз сена опрокинулся и придавил его, что-то у него в спине повредилось. После этого бедняге уж и жизнь не в жизнь. Матери твоей даже косить пришлось научиться… Да и остальные бабы… они дома больше настрадались, чем мы в окопах. Нам-то что: ну, пулю завтра получишь, знать, судьба. А уж как бабы тут натерпелись за те четыре года… Тяжело, не приведи господь!.. Эхма, крестничек ты мой! Лучше про то не вспоминать, а то такая злоба во мне поднимается, что только держись…

Он натянул поводья, и Вильма тут же остановилась.

— А теперь Анна Хедьбиро сидит у придорожной канавы. Где же справедливость?

Шандор Шимон до того распалился, что даже ругательством не мог облегчить душу. Он снова погнал лошадь, а Янчи очень испугался, как бы он от злости не перекусил мундштук трубки. Мыслимое ли дело, чтобы известный на всю округу сквернослов, каким слыл Шандор Шимон, не обронил ни одного ругательства! Янчи знал, что крестный вовсе не из-за него сдерживается. Видно, никак не может найти подходящих слов. Да и не найдешь их; давно понял это крестный, вот его злость и разбирает.

— С той поры мы, слава богу, пережили и вторую мировую. Но матушка твоя после первой так и не оправилась.

Да если бы только она одна!.. Неужто простому люду такая доля на роду написана? Похоже, что бог как отвернулся от нас однажды да так и смотрит с той поры в другую сторону!

Янчи молча, как и подобает взрослому мужчине, сидел рядом с крестным: он знал, что сейчас слово не за ним. Да и не мог он поддержать этот разговор на равных, а Шандор Шимон, проезжая мимо каменного придорожного креста, приподнял шляпу и даже махнул ею в сердцах, словно желая отогнать прочь душащий его гнев.

Выехав на мощеную дорогу, Шандор Шимон пустил Вильму рысцой; старая, но выхоленная лошадь играючи везла за собой легкую бричку.

Голос старика смягчился, зазвучал ровнее:

— Ишь радуется, когда иной раз запряжешь ее. Только вот нам с тобой радоваться нечему. Эх, Анна Хедьбиро! Знал бы ты, крестник, какой пригожей девушкой была когда-то твоя мать! На вечеринках парни частенько дрались из-за нее, а она только плакала. Парней жалела или от стыда? Однажды сказала, что ничего не может поделать!

Тут Шандор Шимон, оживившись при воспоминании о добрых старых временах, наконец рассмеялся, качая головой, и в такт весело заколыхалась и неразлучная с ним трубка.

— Она, видите ли, ничего не могла поделать! Он щелкнул кнутом, и Вильма задорным галопом понеслась вперед, увлекая за собой бричку.

— Зато от работы твоя матушка — не в пример другим красоткам — не отлынивала. Ей и в работе всегда хотелось быть первой. Ух и пропесочил я ее однажды, когда ей вздумалось в одиночку вкатывать бревна на телегу. Но ведь ее ругай не ругай, а все одно не переубедишь! Вот и достукалась, что теперь своим ходом до дома добраться не может.

Он снова щелкнул кнутом.

— Да и без докторов теперь не обойдешься!

Они проехали довольно большую часть пути в сторону Кестхея, здесь дорогу обрамляли высокие сосны с мощными стволами из породы гигантов; их младшие братья и сестры в сосновом лесу на склоне горы и те смело могли сойти за великанов. Сосны отстояли друг от друга метров на двадцать; их кроны отливали такой темной зеленью, что издали казались совсем черными.