Бог плоти - [38]

Другим следствием моей поездки было более внимательное отношение к тому, как протекала наша жизнь, когда мы бывали вместе, так как и для меня и, вероятно, для нее она переставала протекать нормально во время разлуки. Я слишком остро почувствовал отсутствие моей жены, и мне хотелось лучше, чем прежде, чувствовать ее присутствие. Мной руководило не холодное любопытство. Наоборот, почти со страстным увлечением я стал следить за игрой влияний, которые привязывали меня к Люсьене. Для меня было так же приятно чувствовать себя охваченным ими, как и ощущать ее обнаженные руки, обнимающие мое тело. Я так же любовно отличал их друг от друга, как отличал поцелуй ее губ от ласки ее рук. Сейчас я яснее вижу, какая доля правды заключалась в этих радостях.

Так, когда мы бывали в ресторане, мне иногда вспоминались мои обеды в отеле во время пребывания на курорте Ф***. Какая разница! И как было бы недостаточно сказать, что общество моей жены спасало меня теперь от скуки!

Сидя за столом против Люсьены, я относился с большим вниманием к еде, как к важному делу, за которое должен нести серьезную ответственность. Я тщательно изучал меню, наблюдал, как подают, накладывал кушанья Люсьене, старался выведать, какой у нее аппетит и что ей нравится. Мне было приятно смотреть, как это красивое живое существо, которое было мне так дорого, делает различные движения, чтобы насытиться. В самом деле, я окружил тело Люсьены такой любовью, что даже соприкосновение с ним и проход через него различных веществ смутно интересовали мое тело. Но я так же ухаживал за ней, как ухаживают за ребенком, когда хотят, чтобы он рос, был весел и имел розовые щечки. Да и по отношению к самому себе я гораздо больше заботился о качестве пищи, чем во время пребывания в Ф***, где я хоть и не был по-настоящему рассеянным, но чаще всего со всем мирился. (Это было нехорошо. Но ведь не так важно поступать всегда хорошо.) Со своей стороны Люсьена кушала только тогда охотно, когда видела, что я доволен меню и тем, как поданы блюда. Короче говоря, обед превращался в соответствующих пропорциях в одно из совместных, почти что взаимных действий мужа и жены, отличающееся от тех, что совершаются в кровати, лишь меньшей изысканностью и меньшим пылом.

В других местах, на прогулке, в вагоне, я подмечал новый характер, который приобрело течение моих мыслей. Никогда еще состояние моего ума не бывало так благоприятно для моего самочувствия. Мысли не спешили, не обгоняли одна другую, как во время одиночества, что бывает так утомительно. Мне также не нужно было, как при общении с другом, которого видишь изредка, искусственно поддерживать разговор.

С другой стороны, совершенно незаметно происходило, в сущности очень благотворное, порабощение мысли чем-то посторонним ей. Она уже не функционировала в силу собственного порыва или единственно ради удовольствия испытать свой механизм. Она служила главным образом для поддержания между мной и Люсьеной духовных отношений, в своем роде столь же интимных и возбуждающих, как и наши физические отношения. В меру своих сил она служила нашему единению. Представления, которые мы выбирали или которым давали доступ в наши разговоры, приводили нас либо к неожиданному согласию, либо к милой размолвке, которую — мы были в том уверены — нам удастся разрешить. Мысли мои шли в направлении моей жены, навстречу ей. Когда завязывался разговор, я перестраивал свои мысли, стараясь не столько развить их, сколько прислушаться к ее мыслям и, следуя за их изгибами, проникнуть до самого их скрытого истока. Я особенно заботился, чтобы мои вопросы доставляли Люсьене удовольствие, и даже возражения были ласкающими. От этого возникало во мне также весьма своеобразное, но чрезвычайно приятное впечатление. Мне казалось, что когда я думаю, мой ум постоянно находит опору в другом уме, никогда не забегает вперед и не блуждает в пустоте.

Приблизительно таким же способом пользовались мы и картинами внешнего мира. В известном смысле присутствие Люсьены помогало лучше видеть их, воспринимать с большим увлечением и большей остротой. Когда какой-нибудь памятник, старинная площадь, рынок или четырехугольник пейзажа из окна вагона нравились мне, я испытывал гораздо более живое удовольствие, глядя на них в ее присутствии, чем если бы был один. Но главное, это давало обильную пищу для нашего общения. Так, какая-нибудь церковь, более красивая или более интересная, чем мы предполагали, вызывала вдруг блеск в глазах Люсьены, наводила на ускользавшую мысль, прогоняла усталость, давала силу идти дальше, озаряла ее радостью и благодарностью, которые она изливала на меня, претворялась даже в поцелуй, который она влепляла мне в щеку, смеясь и извиняясь за неприличие своего поведения.

В иные минуты мы не нуждались ни в картинах внешнего мира, ни в каких-нибудь особенных мыслях. С виду мы ни о чем не думали. Сознание, что мы вместе, было само по себе достаточно содержательно, чтобы занять нас. Ум мой отдыхал, удобно расправляясь, как расправляются члены нашего тела во сне. Однако, это не было инертностью, ни даже дремотой. Общение между нами не прерывалось. Но оно не нуждалось ни в каких предлогах и обременено было только собственным весом. Оно сводилось к чистому ощущению обмена. Это не мешало ему, однако, изведывать своего рода восторженность. В поезде, например, вдоволь наговорившись и наглядевшись на соседей, на их ухватки, налюбовавшись видами из окна, мы иногда долго сидели молча один против другого. Тогда на обращенном ко мне лице Люсьены начинала намечаться едва заметная улыбка. Затем она улыбалась откровенно. Через мгновение у нее вырывался легкий смех, звонкий и ясный, в одной только ноте, за который она наказывала себя, прикусывая губу. Ничего не произошло. Она ни над кем не смеялась. Не почувствовала, что мне в голову пришла смешная мысль. Но ее глаза кричали мне: «Пьер, прости твою Люсьену. Ничего не случилось. Но я опьянела от твоего присутствия».