Боевые паруса. На абордаж! - [46]

Глазастые студенты разносят привычную новость, и если после сиесты в трактире на Сенной кто и не знает, что «поэт опять подрался», так это Гаспар Нуньес. Явился, плюхнулся за столик, спросил холодной спаржи.

— У меня тут некоторые дела, — сообщил вместо приветствия. — Один из ваших математиков говорит, что может посчитать вес судна до спуска на воду. Это было бы очень интересно!

— А для чего тут математика? Достаточно точно взвешивать все, из чего корабль будет состоять. Детали набора, обшивки, такелажа, оснастки, дельные вещи, балласт, оружие…

— На галерных верфях говорят, это непрактично. Много возни. А вот если по формуле…

— То можно не вести учета. Могу понять, почему многих интересует подобное упрощение. Осторожней, Гаспар, твои компаньоны по верфям, сдается мне, изрядное жулье.

— Ну, меня-то они не надуют! С компанией из доков у меня всех дел, что я сбываю им, по дозволению властей — и тут твоему начальнику спасибо! — ячмень из поместья, что я купил неподалеку. Лошадей у них много! Но поговорить я хотел не о том.

Гаспар огляделся. Студенческие компании неподалеку, казалось, не обращали никакого внимания на текущий под носом разговор.

— Диего, я зачем вообще разговор завел… Хочу попросить об услуге…

Иначе перуанец не умеет. Впрочем, временами «отдаривается».

— Мы друзья, — достаточно близкие, чтобы позволять разглядывать содержимое тарелки и изредка фамильярничать. — Говори.

— Боюсь, моя просьба покажется несколько необычной. Диего, я хочу проверить свою жену. На верность.

— Понимаю. Наверное, такое желание возникает у всех мужей. Но как? Набрать десяток нюхачей, чтоб за домом последили?

— Нет. Я поступлю проще. Ты — поэт, говорун, фехтовальщик. Еще и светловолос ко всему…

— Вот про волосы я не согласен. Фламандец назовет меня брюнетом.

— Что мне до мятежников и еретиков? Мы живем в Андалусии. А здесь любые волосы, что белее сажи — и не седые — почитаются светлыми и весьма привлекательными. В общем, я желаю, чтобы ты вскружил голову моей жене. И сделал ей несколько намеков насчет прелестей измены. А потом рассказал мне, согласится она или нет. Собственно, этот разговор я собираюсь подслушать.

Диего откинулся на спинку стула. Рука погладила солнечный блик, словно ручную зверушку. Губы искривились в лукавой улыбке. Согласен? Склонился вперед с самым заговорщическим видом… Но звякнул в ножнах восьмерной медяк, алькальд поправил меч — а когда вновь обернулся, в заведении словно темней стало. Губы сжаты в щель, сквозь них только и протолкнется, что короткое:

— Нет.

— Но почему?

— Меня спрашивает человек, собирающийся основать род? Меня, астурийца? Не будь ты мне другом, я б тебя вызвал — за одну мысль, что я могу согласиться на предложение настолько гнусное.

— Ну, нет, так нет…

Гаспару жаль, что шутка пришлась не по нраву. Он переводит разговор на иную тему, повеселей. Диего мрачен, но со временем его недовольство истаивает, и к концу позднего завтрака оба смеются, как ни в чем не бывало.

Ана лежит на кровати. Красное, король в окошко не подсмотрит, домашнее платье без обручей, непокрытая голова. Но на ногах — высокие чапины.

— Устраивайся.

Руфина себя упрашивать не заставила. Села на краешек.

— Колыбельку мы все-таки сделали отдельную, — сообщила Ана. — Я очень боюсь заспать маленького.

Руфина поднимает бровь.

— Мне этого пока не понять. Что ты так смотришь?

А как смотреть? Если только что поняла, что подруга, которая, пусть и младше на год, всегда казалась старше на десять — осталась ребенком. Умненькая, образованная, воспитанная. Но все равно — дитя. Вот и теперь. Нашла о чем беседовать!

— Такое впечатление, что ты живешь в кровати.

— Когда я дома — да! Во-первых, так и пристало, во-вторых, я все еще быстро устаю, а в-третьих, должна же я отваляться на перине за проведенное на соломенных тюфяках детство!

Руфина подняла бровь. Ана заметила.

— Ой, извини. Я не подумала, что ты и теперь так спишь. А почему? Твоя семья не бедная. Уж на перину бы хватило.

— Я клопов не люблю.

— А шелковые простыни на что?

— Я их и дохлых не люблю… А солому можно менять, и дешево.

— Солома — это блохи.

— А шелковые простыни на что? — вернула Руфина.

Так разговор и крутится вокруг бытовых мелочей.

Что такого? Руфине нравится прежняя жизнь, Ане — новая. Верней, нравится, но не совсем. Слово за слово, и вылетает откровение.

— Я люблю. И — не мужа.

— Стой, об этом вообще можно говорить?

— Конечно, можно! Я, вообще, начинаю верить, что ОН обо всем подумал заранее.

Ана не выдержала, вскочила. Кровать облегченно скрипнула. Руфина отметила, что подруженька-то с девических времен потяжелела. Не весь вес ушел вместе с новорожденным.

— Заметила, где наша спальня? В самом-самом конце здания! Чтоб никто не беспокоил, проходя мимо. Ни меня, ни мужа, ни ребенка. Следующая комната — моей камеристки. Кабинет мужа и комната дворецкого — точно с другой стороны! Чтобы им, опять-таки, не мешали работать!

— Так ведь разумно… — неуверенно протянула Руфина. — Или что-то не так?

— Все так! — решительный взмах руки. — Все так, и даже больше: это так удобно для секретов! Сейчас моя камеристка с твоей сопровождающей пьют шоколад — без шума, хотя бы небольшого, не пройти. Я могу, если захочу, пошептаться с подругой о чем угодно. Вот мне и начинает казаться, что ОН обо всем позаботился. Знать это — так слааадко!