Боевой расчет «попаданца» - [51]

— Так точно, явились!

Коновалов почти кричит, ох как бы не сорвался парень.

— Значит, так, — принимает решение Филаткин, — прибудем на место — решим, что с вами делать. А пока ты идешь постоянным часовым на свой пост, до самого конца пути.

Указательный перст комбата нацеливается на широкую грудь красноармейца Коновалова.

— А ты, — палец смещается левее, — будешь стоять вместе с ним и контролировать, чтобы этот… часовой опять не заснул.

— Есть, контролировать!

— Есть, заступить на пост!

— Идите!

Комбат отворачивается и идет в глубину вагона, давая понять, что разговор с нами закончен. Мы быстренько сваливаем, чтобы дальше не нервировать начальство своим присутствием. Судя по первым впечатлениям, есть шанс отделаться дисциплинарным взысканием — не станет комбат шум поднимать, невыгодно ему это. К тому же сам он вырван из привычной среды и едет, как и большинство батарейцев, в неизвестность. И неизвестность эта его пугает — там ведь и убить могут, а судя по рассказам уже побывавших на фронте, вероятность такого исхода довольно высока. Но если со стороны Филаткина подлянки не последует, то надо будет припугнуть парочку неблагонадежных, потенциально склонных к стукачеству, но в оном пока не замеченных.

Прежде чем сменить часового, мы заскакиваем в свой вагон, нас там встречают почти как воскресших из мертвецов. Выясняется, что Шлыков доложил комбату о нашем побеге только при остановке на станции Грязи, сразу, как только смог. Можно понять лейтенанта — буквально у него на глазах красноармеец и младший командир дезертировали из эшелона на ходу. Есть от чего обалдеть. Сообщив взводному решение комбата, отправляемся менять часового.

Еще до отправления к нам подходит сержант Федонин.

— Не боись, все нормально будет.

— Да я уже понял, что комбат сор из избы выносить не будет. Твоя работа?

— Моя, — ухмыляется Серега, — я ему кое-что объяснил. Да он и не сильно брыкался.

— Ну, да, — соглашаюсь я, — особисты всех затаскают и самого комбата на карандаш возьмут. Что он сказал?

— Если до Воронежа догоните эшелон, то он рапорт писать не будет, а если нет…

Сергей понижает голос так, чтобы Сашка его не услышал.

— Я тут кое-кого пообещал удавить, если эта история всплывет. Похоже, прониклись.

— Спасибо.

— Сочтемся, нам с таким командованием вместе держаться надо. Ладно, пошел я, загрузка тендера заканчивается, скоро поедем.

Мы тоже забираемся на ступени площадки вагона. Эшелон трогается. Едем мы молча. Вижу, что Сашка хочет что-то сказать, но не решается. Наконец он не выдерживает.

— Простите меня, товарищ сержант, подвел я вас. Я никогда больше… ей-богу. Вот вам крест.

И он истово начинает креститься, на глазах у парня наворачиваются слезы.

— Бог простит, — автоматически вырывается у меня.

Некоторое время мы молча трясемся на тормозной площадке, продуваемой холодным мартовским ветром. Молчание опять нарушает Сашка.

— А вы верующий, товарищ сержант?

Даже не знаю, как ответить на этот простой вопрос, и надолго задумываюсь. Золотой крестик на золотой же цепочке, аккуратно зашитые в потайной карманчик с внутренней стороны вещмешка — единственная вещь, которая осталась от прежней жизни. Носить их опасно. Ношение православных крестов здесь вообще не приветствуется, хотя никаких официальных репрессий к носящим не применяется, а у этого уж больно нездешний вид. Поэтому и спрятал я его подальше.

— Крещеный я. А что касается веры, то под артиллерийским обстрелом, Сашок, каждый во что-нибудь верит. Кто в бога, кто в судьбу, некоторые в свою счастливую звезду, а кто-то в теорию вероятностей.

Разговор надолго прерывается. Парень задумывается, крепко вцепившись в свою винтовку. Я тоже думаю и никак не могу решить, во что же я верю больше: в бога или в теорию. Дух-дух, дух-дух, дух-дух, дух-дух, неторопливо постукивают на стыках колеса эшелона, неторопливо везущего нас на юг.

Часа через два, когда мы уже окончательно замерзли, появились признаки приближения большого города — Воронежа. Сначала эшелон оказался на запасных путях большой станции. После небольшой стоянки вагоны и платформы с нашей батареей отцепили, и маневровый паровозик, потаскав нас туда-сюда минут десять, наконец, подогнал их к разгрузочному пандусу. Стало ясно — Воронеж и есть конечный пункт нашего назначения, так что мы с Коноваловым легко отделались, но не думаю, что на этом наше наказание будет закончено, комбат придумает что-нибудь еще. А пока в вечернем воздухе звучат команды, расчеты убирают крепления техники и орудий, водители пытаются завести моторы своих ЗиСов. Завестись удалось не всем, неподвижную технику разгружают с помощью трактора. Только за идею оставить СТЗ и Петровича в батарее Филаткин мне должен, но он, видимо, об этом и не догадывается.

Ночь проводим в железнодорожном пакгаузе. Холодно, костры жечь запрещают. Народ пытается спать прижавшись друг к другу, переворачиваемся на другой бок по команде. Зато утром нас прилично кормят из прибывшей полевой кухни, прощай, тыловая норма. По фронтовой норме красноармейцу в день полагалось девятьсот граммов хлеба зимой и восемьсот летом, сто восемьдесят граммов крупы, мясо, тридцать пять граммов сахара и сто граммов водки во время боев. Проблема была в том, что пока все положенное добиралось до солдатского котла, то на пути здорово сокращалось в весе и объеме — крали наши тыловики без зазрения совести, как только могли. Поэтому, чем короче была цепочка посредников между продовольственным складом и солдатской кухней, тем более боец был упитанным и довольным жизнью.