Бобе Лее - [4]

Под дверью света полоса.

И оттого, что рядом ты

Пускай разбитая, седая,

Я так спокойно засыпаю

И крашу белые листы.

* * *

Было все на Поперечной

Тот еврейский «гхегдеш» вечный,

Примус под бачком змеиный,

Воздух сине-керосинный,

Умывальника чечетка.

Вечно встрепанная тетка,

За стеной у Гинды

Дети вундеркинды.

Детство шло без выходных

В этом облаке мученья,

И я рос на попеченье

Отказавшихся родных.

Здесь сходились вечерами

Перед ужином у плит,

Или шли с вопросом к маме:

— Соломон за что убит?

На Малаховском подворье

Пахло луком, гарью, кровью.

На короткой Поперечной

Убивали раз в квартал,

Страх припрятанный, но вечный

Над любой судьбой витал,

Навсегда ложился в душу,

Как серебряный налет,

И чернел всегда послушно,

Но сильней — когда везет.

Тут боялись в одиночку

И за весь народ вдвойне

И окапывались прочно

Каждый день, как на войне,

Дети плавали в пятерках,

Жили в страхе и говне.

Ах, на этой Поперечной

Вдоль ее и поперек!

И заплесневел беспечно

Я, как плавленый сырок!

С вожделенным патефоном,

С онанистом Агафоном,

И с альфонсом дядей Петей

Было затхло все на свете

При родителях сиротство,

Страх души и стойла скотство,

Как фасолины клопы,

Пол гнилой,

Горшок за дверью

И нависшее неверье

Боль и давка без толпы.

Не забуду Поперечной

На всю жизнь я ей помечен,

Как незримое тавро,

У меня она под кожей,

Вывести его не может

Суета других дворов.

* * *

И это с детства понималось,

Что не как все, что ты — еврей,

И зло протеста поднималось,

И стать хотелось поскорей

Большим, чтоб сбросить наважденье

И доказать переступить,

И на тринадцать в день рожденья

На пятаки часы купить.

А на тринадцать был погром.

Сперва сгорела синагога,

Потом раввин убит

У Юога

Мы все за пазухой живем,

А там темно

И не видать,

Что тут евреям благодать…

Потом и сын его убит,

И дом сожжен,

И все вначале

Так бесновались и кричали,

Но вдруг так дружно замолчали,

Что даже не поймешь, о чем…

Упали в ящик пятаки,

Часы остались на прилавке,

Но было в той пасхальной давке

Движенье верное руки.

Еще, пожалуй, не души,

Не вспомнившей о капитале

Мальчишеской руки вначале,

Что в ящик бросила гроши…

Тогда впервой я ощутил

Еврейство не как оскорбленье,

Но не пришло еще моленье

О чаше, не о том просил…

Крест нес Иисус

И тем крестом

Теперь евреев попрекают!

Как истины перетекают!

Повелевать — какой искус!

Я впитывал и не взрослел,

Копил и не уподоблялся,

И тайно от себя влюблялся,

И вырваться на свет хотел!

* * *

При виде Блюмы замолкали

Утешить способ не искали.

Когда «без права переписки»,

Тогда серьезные дела

У Блюмы ни детей, ни близких,

Она совсем одна жила.

И кухня темная молчала,

Кивком на «здрасте» отвечала,

Вздыхала тяжко по утрам,

И на столе ей «забывали»

То творог, то бульон в бокале,

То заграничную тушонку,

А то с гусиным жиром пшенку,

Но, чтоб никто не знал откуда

Такие щедрые дары,

Была лишь Блюмина посуда

Для той рискованной игры.

Они не щедростью гордились,

А смелой выдумкой своей…

Вполоборота торопились

Налить — и в двери поскорей.

Когда «без права переписки»,

Тогда серьезные дела…

У Блюмы ни детей, ни близких

Там, в гетто вся семья легла.

А он… затем прошел войну,

Чтоб бросить так ее — одну…

Кто не вдыхал чердачной пыли,

Не знал романтики стропил,

А там какие книги были,

Что не смущал июльский пыл,

И ловко сев верхом на балку

За паутиною корзин,

Я в жизни в первую читалку

Ходил в чердачный фонд один.

Она совсем не торопилась.

Она не видела меня.

(за дымкой высвеченной пыли

лучами на закате дня).

И долго путалась в веревке,

Стропила не могла достать

В зеленой шелковой обновке…

И я никак не мог понять,

О чем она сейчас хлопочет,

Белье повесить что-ли хочет,

А может, рухлядь принесла

Тут свалка общая была,

И лазить детям запрещалось…

Я сполз за балку и прилег,

Мне было невдомек начало

Того, что я увидеть мог.

Но крик ударил в крышу громом,

И я оглох, и я ослеп,

И атакован целым домом,

Захвачен был чердачный склеп.

Был мною этот бой проигран,

И валерьянкой усмирен,

Я по ночам, бывало, прыгал

В горящий на ходу вагон…

Чердачный ход доской забили…

И вроде обо всем забыли…

Тогда я верил, что решили:

От книг, жары и душной пыли

Устроил я переполох,

А Блюма первая взбежала,

И Блюма первая спасала,

Я подвести ее не мог.

Но… в жизни разве дело в риске!

Молчала кухня, как могла.

Когда «без права переписки»,

Тогда серьезные дела!..

* * *

Я стыдился еврейской речи.

Я боялся с ней каждой встречи.

Тех, кто рядом шел, я просил,

Чтоб потише произносил.

Все в ней ясно было с начала,

Но меня она обличала,

Отрывала меня от света,

Загоняла в глухое гетто.

Что я знал, мальчишка сопливый,

Ненавидел ее переливы,

На родителей шел в атаку,

Но смолкали они, однако!..

Ну, а дома пускай — не жалко,

Клекотала вся коммуналка,

И она не могла за это

Сохранить от меня секрета.

«Эр форштейт нит!»

кричала Клава,

«Вей!» — смеялась Эсфирь лукаво!

«Ну-ка, на тебе миску супа

и ступай — это слушать глупо!»

Майсы женские и секреты

Были все для меня раздеты,

Я такие впитал словечки,

Что краснел в закуте у печки.

С той поры позабыл я много.

Ох, как в детство длинна дорога,

Мне бы сбегать спросить порою

Без чего ничего не стою.

Цимес

Ничто не жалели на цимес

Такое желают врагу.

Сначала закрыли «Дер Эмес»,

А дальше… соврать не могу.

В ночи Подмосковной от страха

Дрожал местечковый народ,

Сосед наш и парень-рубаха