Блю из Уайт-сити - [43]

Глядя на картину, я понял, что заставило Нокера остановиться. Несмотря на смазанную там и сям краску, на плохо выстроенную перспективу, на отсутствие объема (я уже говорил, что восприятие у Колина было плоским), картина излучала свет. Дело было не в общем фоне, а в этих фигурках. В них, даже плохо нарисованных, таилась какая-то загадка. Их окружало бледное свечение, как будто они пребывали в своем собственном, обособленном мире. Лиц было не разобрать, но создавалось ощущение, что они выражают радость, это непонятным образом передавалось несколькими грубыми мазками. Черты лица мальчика с темными волосами угадывались с трудом. А у второго — блондина — наоборот, были четко прорисованные глаза, рот, нос…

Я сразу же понял, что блондин — это я (хотя рисунок не имел ни малейшего сходства со мной, Колин просто не сумел бы его передать), но было неясно, почему у меня черты лица четкие, а у Колина смазанные. Только спустя годы я сообразил, что Колин не видел себя со стороны и использовал мое изображение как зеркало, как отражатель звука. Как нить, ведущую во внешний мир.

Я вглядывался в рисунок. Это трудно объяснить. Конечно, с точки зрения живописи, он никуда не годился, но в нем было чувство, проступившее даже на бесчувственной бумаге. Именно то чувство, которое просил изобразить Нокер, — любовь. И пусть, стоя тогда в классе, я не мог сформулировать все так, как сейчас, но на уровне эмоций ощутил это кожей, не умея выразить словами. И я понял, почему Колин смутился. Даже в десять лет дети — по крайней мере, мальчики — уже знают, что проявления любви нелепы, недостойны и лучше их избегать. У меня не укладывалось в голове, что заставило его нарисовать эту картину — все равно, что раздеться при всех.

Я смотрел на рисунок и чувствовал, как от смущения у меня стягивает кожу. Нокер, конечно, не подозревал, что там изображены мы с Колином, и брошенный на меня взгляд не мог содержать никакого намека. Но смущение — естественная, привычная реакция — прикрывало более глубокое чувство, в котором мне нелегко было признаться, чувство ответной любви, чувство благодарности за рисунок и за сильную искреннюю привязанность Колина ко мне. Я пытался избавиться от этого чувства, стряхнуть его, как собака стряхивает воду, пытался оставить только смущение и нечто вроде возмущения тем, что мое частное пространство было нарушено. Колину я ничего не сказал. Когда на следующей неделе работы раздали, я старался не смотреть в его сторону и ощутил облегчение, увидев, как после урока он засунул рисунок в портфель раньше, чем кто-либо успел его увидеть. Как всегда, ему поставили четверку.

Дело в том, что в нашем случае — знаю, что так часто говорят применительно к отношениям между детьми и, как правило, беспочвенно, но у нас именно такой, теперь уже почти не встречающийся, случай — дружба была абсолютно искренней, в ней не было хитрости и уловок. Точнее, они были, но снаружи, в строго определенном для них месте и в соответствии с четко выработанными правилами. За игровым столом, на спортивных площадках. Все возможные осложнения происходили только там, и нашей дружбы не касались. Дружба оставалась кристально чистой и незапятнанной. Это может показаться странным, ведь детей (так же, как их загадочных дальних родственников — взрослых) переполняют желания, страсти, потребности и беспричинные недовольства. Сейчас мне уже трудно понять, как нам удалось выстроить стену и оградить себя от всей грязи и нечистот, или мне просто изменяет память.

Но одно несомненно — это было золотое время, дружба без задней мысли, без осложнений и жестокого расчета, дававшаяся нам так же легко, как умение дышать, любовь, о которой мы не говорили, но которая всегда была с нами и ничем не омрачалась.

Однако ничто не вечно. В конце концов я его предал. Не из-за картины. Просто… просто так сложилась жизнь, не ведающая пощады. Я разбил его сердце: тонкий, нежный панцирь черепашки треснул от одного направленного удара. Конечно, я не хотел. Но это было неизбежно. С друзьями всегда так: независимо от того, насколько глубока любовь между вами, насколько вы близки и дороги друг другу, наступает время, когда вам приходится расставаться, приходится обрубать друзей. Ради того, чтобы не стоять на месте, ради того, чтобы двигаться вперед. Движение по жизни требует некоторой беспощадности, или… или ты, или тебя. Жизнь полна перемен, а они несут с собой боль.

Глава восьмая Как правильно молиться

В четверг после работы я заехал к Веронике. До нашей свадьбы, которая пройдет в Храме всех святых на Рэйвенскорт-парк, в двухстах метрах от моего дома, осталось два месяца. Вероника скоро должна прийти из морга.

Отличная фраза. Неплохо звучит. «Моя жена вот-вот придет из морга. Да-да. Она, знаете ли, зарабатывает на жизнь, кромсая мертвецов. Зарплата не Бог весть какая, зато огромное удовлетворение от работы. А ведь это самое главное, не так ли?»

Что я делаю? Женюсь на женщине, которую знаю всего несколько месяцев и которая по сорок часов в неделю потрошит покойников как торговка рыбой — скумбрию. Я, наверное, сошел с ума. Тони правильно сказал: мне всего лишь тридцать, в запасе еще как минимум пять лет, пока ставки мои не начнут падать, пока я не начну терять форму, и не нужно будет срочно решать этот вопрос, пять лет до того момента, когда Обязательства окончательно возобладают над Свободой.