Блю из Уайт-сити - [23]

— Наверное, это друзья, скорее всего.

В ее голосе появляется уверенность, как если бы ей удалось найти золотое кольцо, закатившееся за диван. Вот оно где.

— Это друзья. Они — самое главное в жизни, Фрэнки. Понимаешь, если у тебя хорошие друзья, тебе есть на кого опереться. Друзья всегда помогут в беде.

Она говорит это уверенно, с абсолютной убежденностью и твердостью, которых прежде я в ней не замечал. И я смотрю в ее блеклые глаза и думаю про себя, надеясь, что она не прочтет моих мыслей, как иногда случалось: «Но, мам, у тебя же нет друзей».

Это было правдой. У нее ребенок, требующий постоянного внимания, и муж, чья застенчивость равносильна террору. Ни минуты свободного времени. И если бы даже свободное время имелось, ничего бы не изменилось — отец был непреодолимой преградой. Он, конечно, не стал бы вмешиваться, но… Он краснел, здороваясь с соседями, краснел, когда почтальон доставлял посылки. Выражение силы на его лице, силы, позволившей ему развозить уголь по улицам Западного Лондона в течение двадцати лет, сменилось боязливыми и угодливыми морщинами.

Друзей не было. В жизни моего отца, человека всеми любимого, вежливого, с хорошими манерами, не было места для друзей, и, похоже, это его не очень смущало. Он довольствовался редкими минутами досуга, читая газету или журнал, слушая радио или потребляя нехитрую стряпню Флосси. Друзья ему были не нужны. Флосси пришлось смириться с этим, в конце концов она приспособилась. В те времена женщины приспосабливались, по крайней мере, на Голдхок-роуд.

Я, девятилетний, смотрю на свою мать и вижу, что она меня уже не замечает, она смотрит в окно. Пузырь вокруг нас меняет свой цвет сначала на голубой, потом на бледно-желтый, и, наконец, на серый. Я был не особенно чувствительным ребенком, но даже я замечаю ее страдание, выползшее на поверхность и тенью зависшее над головой. И внезапно я осознаю, насколько она одинока — чудовищно, непоправимо одинока. Вот тогда-то я и придумываю магическую формулу, повторяя ее на разные лады, чтобы запомнить.

Я никогда не буду одинок, меня будут любить. Нет одиночеству, да любви. Никогда не быть одиноким, быть любимым.

Каждый раз, как внутренний голос произносит слово никогда, я кусаю со всей силы тыльную сторону ладони, так что остаются следы. Магическая формула твердо обосновалась в моей голове, словно монумент, а потом этот монумент стал погружаться в зыбкую почву, на которой был воздвигнут, и погружался до тех пор, пока не исчез из виду, уйдя глубоко под землю. Но вот неожиданно он возник в моей памяти, во всей своей реальной мощи, с решением, заложенным в фундамент. Я никогда не буду одинок, я всегда буду…

Автобус опять тормозит, потом останавливается. Радуга распадается, предметы принимают свои обычные реальные очертания.

— Ну вот, приехали. Наша остановка.

Водворяется прежнее настроение, пузырь меняет цвет, картинка стирается из сознательной памяти. Пока не всплывает на поверхность снова, двадцать лет спустя, когда я в одиночестве рассматриваю доску с фотографиями, доску с моими бумажными друзьями, насаженными на десятки маленьких, острых, разноцветных рапир.

Глава четвертая Ее ядерные кнопки и как ими управлять

Нодж опять закурил. Он говорит в перерывах между затяжками. Несмотря на свою непрезентабельность, курит он как заправская голливудская звезда. Он делает это стильно: умеет держать сигарету, долго, глубоко затягиваться, изящно изогнув запястье. Как будто между ним и сигаретой существует некая внутренняя связь. Подобным талантом обладают немногие. В его случае это единственный проявившийся талант.

— «„Дух Таба“, — читает он. — Нежные ломтики тонко нарезанной молодой баранины, приправленные кардамоном, в сливочной подливе, поджаренные на медленном огне. Вершина легендарного, состоящего из тридцати шести блюд церемониального празднества Вазванов. Потрясающий, неземной, невероятный…»

Невозмутимый, недосягаемый официант плавно скользит вокруг стола. Он не индус, скорее откуда-то из Средиземноморья.

— Закажете выпивку, джентльмены?

— Да, — отвечает Нодж. — Могу я заказать лечебный напиток из мраморной пшеницы, сверху украшенный нежным облаком пены, столь любимый германскими властителями?

Официант растерялся.

— Он имеет в виду светлое пиво, — объясняю я, извиняясь и не скрывая улыбки.

— А я начну с «Маргариты», — говорит Тони.

Никогда не думал, что в индийском заведении можно заказать «Маргариту». Официант, похоже, доволен. Еще бы: одни только напитки потянули на шесть фунтов.

Потом мы заказываем еду. Тони берет «Дух Таба», мы с Ноджем — «Тандури» из тихоокеанских креветок с салатом «Эскароль», я — потому что люблю зелень и креветки, Нодж — потому что, как всегда, худеет. Колин просит приготовить курицу по-мадрасски, хотя ее нет в меню, но он всегда заказывает это блюдо в индийских ресторанах, а свои привычки менять не любит. Колин хочет, чтобы все было как обычно. Официант, с видом человека, относящегося с пониманием и терпением к умственно отсталым, соглашается в виде исключения принять его заказ.

Мы располагаемся за столиком. Напряженка между ТБ и Ноджем спала, перейдя в латентную фазу, когда жалобы и обиды накапливаются в базе данных, где аккуратно хранятся годами в ожидании подходящего случая. Когда-нибудь детонатор сработает. Ситуация не стабильна.