Блуждающие токи - [7]

— Ну, вот это уж вы напрасно, — пророкотал Гурьев и опять налил себе в фужер шипучей минеральной воды, — уж это, смею вас заверить, сущая чепуха, мой дорогой! Я немножко лучше вас знаю Лаврецкого, мы с ним всего лишь лет сорок знакомы. Если бы он в вас не видел ученого, он бы вас близко к лаборатории не подпустил! Можете быть в этом уверены.

— Хорошо, предположим, вы правы. Но почему же он все-таки меня выбрал для этого дела? Меня — новичка?

— А вам не кажется, дорогой, что вы напрашиваетесь на комплименты?

— Бросьте, Вадим Николаевич, я же серьезно.

— Ну, если серьезно, тогда вот вам. Первое… — он поднял левую руку и стал демонстративно загибать пальцы, — вы только что с производства и не успели, так сказать, затеоретизироваться. Второе: институт все время упрекают в отрыве от практики, то одна, то другая лаборатория оказывается под угрозой ликвидации. Третье: это направление — как раз то, что может дать на первых порах наибольший практический эффект. Четвертое: у вас дипломная работа была посвящена близкой теме. И пятое- вы энергичны, предприимчивы и явно способный организатор, чему свидетельство наше пребывание здесь, в данный момент, в этом райском уголке, посреди знойного пекла нашего лета.

Все пальцы были загнуты. Гурьев поднял вверх руку, сжатую в кулак, и потряс ею в воздухе.

Но Федор, глядя на нее, лишь грустно усмехнулся.

— Звучит мощно. Но, по правде говоря, у меня поджилки трясутся. А может, я вовсе не потяну это дело?!

— Не тушуйтесь, дорогой мой! — Гурьев похлопал его по плечу и ободряюще улыбнулся. — А мы-то зачем существуем, по-вашему?!

— Спасибо вам всем, — сказал Федор. — Вы, кажется, рассеяли мои сомнения.

— Не за что! — вдруг вмешалась Женя. — Друзья обязаны помогать в беде.

— Она говорила громко и весело, глядя на Хатаева прищуренными, остро поблескивающими глазами. И неясно было — издевается она или просто захмелела. — А сомневаться вы не должны. Настоящий человек не сомневается. Он действует. И идет вперед. Только вперед.

5

До Дворца пионеров Ким и Женя доехали последним трамваем. Дальше пошли пешком — никакого транспорта уже не было. Они шли по пустынным, безлюдным тротуарам, залитым синеватым неоновым светом витрин, и Киму казалось, что бредут они по какому-то чужому, незнакомому городу — так странно выглядели давно исхоженные улицы.

И оттого ли, от выпитого ли вина, он вдруг ощутил неведомую для себя легкость, свободу говорить и делать все, что давно просилось в душе.

— Слушай, Женя, а отчего ты его все время задираешь? — сказал он, хитровато улыбнувшись, и по тому, как быстро и вызывающе спросила она: "Кого?", он понял, что Женя, конечно же, прекрасно знает, о ком он спрашивает.

— Какая муха тебя укусила, не пойму, ведь хороший он парень…

— Ты уверен?

— Конечно. Посмотри, как потянулись к нему все наши. А ведь это кое-что значит…

— Ах, Кимушка, — она ласково погладила его по голове, — с твоим бы сердцем не в лаборатории, а у господа бога в штате работать… Ангелом!

— Почему?

— Уж очень ты во всех людей на свете "влюбленный", как говорил герой одной оперетты.

— При чем тут оперетта?

— Ну, это я так… — она притронулась к его руке, — ты не обижайся. Ты очень хороший, Кимуля, и всех других представляешь такими же…

— Да ничего подобного! — Он сердито тряхнул головой. — У каждого свое, что ж, я не вижу! И у Федора есть недостатки, но ведь он умеет увлекать людей, зажигать их на что-то общее — разве плохо?

— Нет, отчего же! Очень ценное качество… А почему, собственно, ты решил, что я его задираю?

— Что ж, я не вижу! Это все видят. Тебя прямо током бьет, когда он говорит что-нибудь.

— Заметно?

— Еще как!

Она стала вглядываться в лицо Кима, потом засмеялась.

— Да нет, ты просто влюблен в своего Хатаева. А впрочем, не люблю тостов. Особенно в присутствии начальства.

— Но ведь Федор…

— К черту. Хватит о нем. Послушай лучше. Слышишь? — Женя остановилась. Легкий, едва уловимый гул шел, казалось, от стен домов, вдоль всей улицы.

— Что это? — спросил Ким, удивленно прислушиваясь.

— Не знаешь? Витрины гудят. Неон… А вот это — тихо-тихо так звенит. Знаешь?

— Нет, — признался он, — не знаю.

— Эх, ты, горожанин. Вода журчит в арыках, по краям.

— Да, в самом деле. Я ведь никогда и не замечал.

— Днем ничего этого не услышишь. А я ночами люблю слушать. Я, когда маленькая была, часто ночами по улицам ходила — мама в театре костюмершей работала. В войну это было. Дома зимой холодно. Пойду с ней в театр, завернут меня в ковер, и греюсь, пока спектакль не кончится… Идем с ней обратно, тихо, никого нет… страшно… Потом привыкла. С тех пор люблю ночной город. Есть в нем что-то, знаешь, от раскрытой души человека… Бывает же — раскрывается тебе душа человека. Знал ты его, знал, даже на работу каждый день с ним ходил, разговаривал, ел, пил вместе, и вдруг в какой-то тихий вечер он раскроется так, что ты только ахнешь, только руками разведешь — так вот он какой, оказывается! Бывало с тобой такое?

Ким молчал. Он смотрел на Женю и думал: вот ведь действительно — только ахнешь. Года два они сидели почти рядом за своими столами в лаборатории Лаврецкого, сколько раз он провожал ее домой, когда они шли с работы, и знал он всегда острую, начитанную, умную девицу, знал, что она феномен в математике и что она видит людей насквозь, но вот такое, как сегодня… Он вдруг притянул ее за плечи и поцеловал. Получилось как-то очень легко и просто.