Блуждающая реальность - [25]

ФКД: Человеческий мозг превыше всего прочего жаждет сенсорной и интеллектуальной стимуляции, а где еще найти стимуляцию без границ, как не в эксцентричном взгляде – эксцентричном взгляде и вымышленном мире? Фантастику пишут, потому что человеческое сознание от природы призвано творить; а где еще, как не в создании нового мира, можно дать полную волю творческому воображению? Так что НФ – высшее порождение человеческого ума и самая питательная его пища. Функция НФ состоит в том, чтобы психологически отрезать читателя от мира, где он обитает; она деконструирует время, пространство, саму реальность. Тем, кто читает фантастику, возможно, по каким-то причинам сложно приспособиться к миру: возможно, в своем восприятии и понимании они опережают окружающих, или отличаются избытком фантазии, или они просто невротики. Но в основе лежит наслаждение абстрактным мышлением. Еще у них есть чувство волшебства науки: они воспринимают науку не как полезный в быту инструмент, а как неизведанные земли. У автора научной фантастики имеются в распоряжении идеи, никому еще не известные: его сознание всегда на шаг опережает уже написанные книги. Он – авангард научной фантастики, ее зонд, посланный в будущее. Большой разницы между чтением и сочинением научной фантастики нет. В обоих случаях главное – радость от новых идей.

ФБ: Не расскажете ли Вы, когда впервые заинтересовались философией? Может быть, интерес в Вас зародила какая-то конкретная книга или идея? Или определенный преподаватель?

ФКД: Впервые я заинтересовался философией в старших классах школы, когда однажды понял, что все пространство одного размера: различаются только его материальные границы. После этого ко мне пришло понимание (ту же мысль я позже встретил у Юма), что причинно-следственные связи находятся не во внешнем мире, а в сознании наблюдателя. В колледже нам задавали читать Платона; от него я узнал о возможном существовании метафизической реальности, превыше или за пределами чувственного мира. Я пришел к пониманию, что человеческий ум в силах помыслить реальность, в которой эмпирический мир эпифеноменален. Наконец, я пришел к убеждению, что эмпирический мир в определенном смысле не вполне реален – по крайней мере, не так реален, как лежащая за ним сфера архетипов. Тогда я потерял веру в какую бы то ни было достоверность чувственного познания. С тех пор я подвергаю сомнению реальность мира, воспринимаемого органами чувств моих персонажей. Несколько десятилетий я оставался скептиком, но в конце концов пришел к акосмическому панентеизму.

ФБ: Как Вы удовлетворяли пробудившийся интерес к философии? С каких книг начали? Может быть, слушали какие-то курсы?

ФКД: Я очень рано бросил колледж и начал писать, так что философией занимался уже самостоятельно. Основными моими источниками стали не философы, а поэты: Йейтс, Вордсворт, английские поэты-метафизики XVII века, Гете, а также уже несомненные философы, такие, как Спиноза, Лейбниц и Плотин – последний оказал на меня огромное влияние. Довольно рано я прочел Альфреда Норта Уайтхеда[44] и Бергсона и хорошо усвоил философию процесса. В Калифорнийском университете в Беркли слушал базовый обзорный курс по философии, но оттуда меня попросили уйти, когда я стал спрашивать о прагматическом значении платонизма. Всегда завораживали меня досократики, в особенности Пифагор, Парменид, Гераклит и Эмпедокл. Я и сейчас вижу Бога так же, как видел его Ксенофан. Постепенно мой интерес к философии перерос в интерес к теологии. Как и древние греки, я верю в парапсихизм[45]. Из всех метафизических систем в философии наиболее близка мне система Спинозы: в его речении Deus sive substantia sive natura («Бог, то есть реальность, то есть природа» – лат.) для меня заключено все. Много лет я флиртовал с двоебожием, но в конце концов успокоился на монотеизме: даже христианство и поздний иудаизм видятся мне в основе своей дуалистичными и потому неприемлемыми. Для меня истину впервые изрек (насколько нам известно) Ксенофан из Колофона, иониец, когда сказал: «Бог един… и не подобен смертным телом или разумом. Всем собою он видит, всем собою мыслит, всем собою слышит. Всегда остается он неподвижно на одном месте, ибо не подобает ему двигаться туда-сюда. Но безо всяких усилий движет он всеми вещами силою своего разума». Мой интерес к Пифагору начался с «Оды» Вордсворта, а затем перешел в интерес к неоплатонизму и досократикам. Повлиял на меня и немецкий Aufklarung[46], особенно Шиллер и его идеи о свободе; у него я читал «Историю Тридцатилетней войны» и трилогию «Валленштейн». Повлияли на меня и взгляды Спинозы на демократию. Особо внимательно я изучал Тридцатилетнюю войну и связанные с ней темы, симпатизировал при этом протестантской стороне, особенно доблестным голландцам. В двадцать один год я написал статью о превосходстве американской системы сдержек и противовесов над всеми прочими системами правления как в наше время, так и в древности; рукопись статьи я послал губернатору Калифорнии Эрлу Уоррену и получил от него такой ответ: «Чрезвычайно приятно было получить такую хвалебную оценку системе правления, на которую все мы трудимся и которой служим. Хотя, возможно, многие ощущают ее величие с той же глубиной чувства, что и Вы, но немногие способны так красноречиво его выразить. За годы службы отечеству я получил множество писем, но Ваше стоит и всегда будет стоять для меня особняком». Это было в 1952 году, тогда же, когда вышли мои первые рассказы.