Блуждающая Искра - [37]

— Я рад буду расплатиться; если за мной есть еще какие недоимки, — сказал Караччиоли.

Дверь отворилась, и вошла Джита с своим дядей. Наступила минута общего молчания: приговоренный старался припомнить тех, кого он видел перед собой, а Джита была слишком огорчена и испугана, чтобы говорить. Наконец, она подошла к Караччиоли и сказала, опускаясь перед ним на колени:

— Дедушка, я дочь вашего единственного сына.

— Дедушка?! Мой сын! Его дочь! — повторил дон Франческо. — Да, у меня был сын; я признаю это с раскаянием; но он давно умер, и я никогда не слышал, чтобы после него осталась дочь.

— Эта дочь перед вами, синьор, — сказал Джунтотарди, — а ее мать была моя сестра. Вы считали нас ниже себя, и мы не хотели вас беспокоить.

— Как же вы теперь надеетесь получить признание ваших прав со стороны приговоренного к смерти преступника, друг мой?

— Нет, нет, — послышался голос у его ног, — дочь вашего сына не ищет никаких прав.

— Я этого не достоин, отец, — обратился неаполитанский адмирал к своему духовнику. — Взгляните на это нежное растение, до сих пор пренебрежительно оставленное в тени, которое словно поднимает теперь свою головку, чтобы оделить меня своим благоуханием в минуту моей смерти. Нет, я этого не заслужил!

— Сын мой, скажите, разве у вас действительно был сын?

— Да, у меня был сын, которому я дал право носить мое имя и о котором заботился как отец; он жил у меня во дворце до его женитьбы; я имел в виду обеспечить его со временем, но его преждевременная смерть предупредила меня. Однако я ничего не знал о том, что у него была дочь. Но посмотрите, отец, разве не выражают эти черты чистейшей искренности?

— Зачем же мы стали бы вас обманывать, и, тем более — в такую минуту! — воскликнула Джита, все еще оставаясь на коленях. — Мы у вас не просим ни положения, ни богатств; мое единственное желание успокоить вас сообщением, что после вас остается на земле родная вам по крови девушка, которая будет вспоминать вас.

— Отец, тут не может быть никакой ошибки, потому что эта девушка поразительно похожа на свою бабушку, и я чувствую правду в ее словах. Не знаю, считать ли мне это позднее открытие счастьем или несчастьем.

— Да, ваша светлость, — сказал Карло, — она дочь вашего сына, Франческо, и моей сестры. Я никого не желаю обмануть, а всего менее человека, обреченного на смерть.

— У меня нет имущества, которое я мог бы ей передать, нет отличий, которые перешли бы на нее, не могу ей даже дать имя, которым бы она гордилась!

— Не тревожьтесь, дедушка, мы свыклись со своим положением, и богатство только стеснило бы нас.

— Помнится мне, отец, что подозрение в желании эксплоатировать мое богатство было главной причиной моего неудовольствия по поводу брака моего сына — и вот эти люди оставляли меня в покое, пока я был богат и знатен, и пришли ко мне теперь, когда мои земли конфискованы, мое имя обесчещено, когда я в горе и несчастьи. Я не встречал таких сердец… Но что это?

В эту минуту дону Франческо подали бумагу, которую он лихорадочно схватил и страшно побледнел, узнав ее содержание.

— Мне отказано в моей последней просьбе, — глухо заговорил он, — и я умру смертью разбойника… Джита, дитя мое, тебе надо уйти, час моей смерти приближается, а это зрелище не для молоденькой девушки. Это короткое свидание принесло мне облегчение… Да, вот возьми этот кошелек золота, его принес мне один из моих родственников в надежде, что оно поможет мне, но мне ничего не поможет. При твоих скромных привычках его тебе хватит надолго.

Джита, с глазами, полными слез, оттолкнула кошелек.

— Нет, дедушка, мне не надо золота!

Дон Франческо с глубокой нежностью смотрел на юную энтузиастку; он обнял и благословил ее. В эту минуту на часах пробило половину пятого, и Караччиоли узнал, что ему остается только полчаса до казни, назначенной в пять. Он счел необходимым отпустить внучку. Прощанье было трогательное и торжественное, и когда дверь затворилась за Джитой, дед почувствовал такую тоску, точно он сейчас простился с долго любимым, самым дорогим и близким существом.

Палуба «Минервы» имела печальный, похоронный вид: симпатии неаполитанцев были на стороне осужденного, и фрегат был сплошь окружен множеством лодок с людьми, сожалевшими о несчастной участи Караччиоли. На судне никто не подозревал о родственной связи Джиты с князем, но ее расстроенное, милое личико вызывало общее участие. Ее дяде удалось найти перевозчика.

— Вы отвезете нас в сторону, чтобы мы могли переждать окончания казни, — она близко затрагивает нас! — сказал Карло лодочнику.

— Я это знаю, синьор Карло, — отвечал перевозчик-лаццарони в белой рубашке, фригийской шапке и коротких штанах, доходивших ему немного ниже колен. Его обнаженные руки и ноги обладали мускулами, годными служить моделью для скульптора. На ногах его были холстинковые башмаки.

При звуках его голоса Джита слегка вскрикнула и взглянула на него.

Перед нею сидел Рауль Ивар, которого она сначала не узнала в этом костюме. Едва заметным жестом он предостерег ее о необходимости не выдавать его секрета; а ее дядя, погруженный в свои мысли, был далек от того, чтобы угадать, кто скрывался перед ним под видом лодочника, и, приняв ее возглас за страх, заметил: