Blues. Törnfallet. A Song. То My daughter - [3]

Они не только вызывали оторопь у коллег-стихотворцев, но и приводили порой к появлению незапланированного комического эффекта. Дело в том, что в английской поэзии подобная рифмовка характерна лишь для низовых, иронических жанров.

При этом иногда Бродскому удавалось практически невозможное: обнаружить в английском свежую незатасканную рифму. Порой это было результатом иного устройства слуха, порой — за счет привлечения редкой, вышедшей из употребления лексики. Широта и недискриминированность его лексикона стала оборотной медалью влюбленного в язык неофита. Бродский, почитавший Одена «единственным человеком, который имеет право использовать… для сидения… два растрепанных тома Оксфордского словаря», похоже, также имел на эту привилегию достаточно веские основания. И наконец, внутренняя логика его стихов, написанных на аналитическом (английском) языке, диктуется порой логикой языка русского (синтетического). «То есть, — цитируя его эссе „Поэт и проза“, — читатель все время имеет дело не с линейным (аналитическим) развитием, но с кристаллообразным (синтетическим) ростом мысли».

Англоязычное творчество Бродского можно оценивать по-разному. И как причуду гения, и как его провал, и как напоминание о тотальном языковом эксперименте, поисках общего знаменателя для англо- и русскоязычной поэзии. Но каков бы ни был вердикт, следует признать, что английский язык стал для Бродского тем идеальным зеркалом, благодаря которому сформировалась его собственная оригинальная поэтика. Уже поэтому его англоязычные стихи заслуживают нашего признания и благодарности.

Попытка перевода Бродского на русский выглядит едва ли не безумием. Но вспомним его знаменитые слова о «величии замысла» — они объединяют представленных здесь переводчиков, которых воодушевляла именно дерзость подобной задачи. Пусть любая попытка перевода заведомо обречена, но потребность пишущего в зеркалах еще никто не отменял. В конечном счете сам Бродский со временем превратился в гигантское зеркало, глядеться в которое отечественной поэзии предстоит долго.

Blues

Blues

Eighteen years I’ve spent in Manhattan.

The landlord was good, but he turned bad.

A scumbag, actually. Man, I hate him.

Money is green, but it flows like blood.

I guess I’ve got to move across the river.

New Jersey beckons with its sulphur glow.

Say, numbered years are a lesser evil.

Money is green, but it doesn’t grow.

I’ll take away my furniture, my old sofa

But what should I do with my windows’ view?

I feel like I’ve been married to it, or something.

Money is green, but it makes you blue.

A body on the whole knows where it’s going.

I guess it’s one’s soul which makes one pray,

even though above it’s just a Boeing.

Money is green, and I am grey.

1992

Блюз

Восемнадцать лет я топчу Манхэттен.

Добрый хозяин, сдававший кров,

стал редкой сволочью. Впрочем, хер с ним.

Вечная зелень течет как кровь.

Может, махнуть через реку пехом?

Серное пекло Нью-Джерси ждет.

Дни сочтены, и это неплохо.

Вечная зелень не прорастет.

Я вывезу старый диван и пожитки,

но как предать свой вид из окна?

Чую, что я обручен с ним по жизни.

Вечность, как тоска, зелена.

С телом О. К., но шепнуть «О Боже!»

может лишь то, что зовут душой.

Даже когда в небесах только «Боинг».

Зелень бессмертна, а я седой.

Перевод Виктора Куллэ Новый мир, 2010, № 8

Блюз

Восемнадцать лет я провел в Манхэттене.

Хозяин хороший был человек.

Теперь ненавижу я гада этого.

Зелены деньги, а тают как снег.

Похоже, пора переехать за реку.

Годы несносны, пока идут.

Нью-Джерси манит меня серным заревом.

Зелены деньги, а не растут.

Заберу свой диван и другую мебель.

Но что мне делать с видом в окне?

Я будто женат на нем в самом деле.

Зелены деньги на черном дне.

Тело-то знает, куда оно катится.

Молишься именно что душой,

Пусть даже сверху — одна Люфтганза.

Зелены деньги, а я седой.

Перевод Наталии Беленькой-Гринберг

Блюз

Восемнадцать лет был мой адрес — Манхэттен,

и вдруг — привет — подскочила цена.

Хозяин жулик, маман его к хеттам!

Эх, доллар зелен, да кровь красна.

Придется перебираться в Нью-Джерси:

с этого берега — прямо на тот.

Там серный дым и какие-то черти.

Эх, доллар зелен — жаль, не растет!

Возьму свой диван, посередке примятый,

но как я оставлю вид из окна?

Мы с ним уже почти что женаты.

Эх, доллар зелен — тоска черна.

Тело, в общем, не ропщет, маршрут освоен.

Лишь душа с мольбою глядит туда,

где Бог пролетает, а может, «Боинг».

Эх, доллар зелен, башка седа.

Перевод Марины Бородицкой

Törnfallet

Törnfallet

There is a meadow in Sweden

where I lie smitten,

eyes stained with clouds’

white ins and outs.

And about that meadow

roams my widow

plaiting a clover

wreath for her lover.

I took her in marriage

in a granite parish.

The snow lent her whiteness,

a pine was a witness.

She’d swim in the oval

lake whose opal

mirror, framed by bracken,

felt happy broken.

And at night the stubborn

sun of her auburn

hair shone from my pillow

at post and pillar.

Now in the distance

I hear her descant.

She sings «Blue Swallow»,

but I can’t follow.

The evening shadow

robs the meadow

of width and color.

It’s getting colder.

As I lie dying

here, I’m eyeing

stars. Here’s Venus;

no one between us.