Блудная дочь возвращается - [96]

Мы, как могли, успокаивали отца, пока он аккуратно снимал китель с орденами (на собрания он всегда надевал военную форму), облачаясь в привычную пижаму. Со свойственным мне «тактом» я, чтобы ободрить отца, рассказала актуальный в ту пору анекдот: «На вечере, посвящённом годовщине вождя революции, ветераны делятся воспоминаниями. Кто на посту стоял, кто бревно с Лениным на субботнике нёс, кто просто видел живьём. Напоследок выходит самый главный очевидец с самыми ценными воспоминаниями и торжественно говорит: «Значит, стою я у писсуара, вдруг входит Ленин. Пристроился рядом. И вы знаете, так тепло, по-ленински, пописал!»

Отец надулся, повернувшись ко мне спиной. В своей безмозглой и ветреной юности разве я могла понять: то, что для нашего времени становилось анекдотом, для него было жизнью, высшей целью его существования. А теперь он умирал, уходил вместе со своими воспоминаниями и опытом, которых я уже никогда не узнаю, так как это были его воспоминания, его истории и его жизнь.

Впоследствии я искренне радовалась, что он умер именно тогда, не дожив до событий, которые сокрушили бы все его идеалы, растоптали и искоренили всё, ради чего он трудился и что составляло смысл его жизни.

Незадолго до смерти отец прочёл мою книгу в ксерокопии. С удивлением покачал головой: «Неужели ты всё это сама написала? Может, что-то у Гегеля почерпнула?» И с ещё большим сомнением выслушал мой ответ: «Нет, папа, ты же знаешь, я твоего Гегеля вообще не читала (это было действительно так), а писала я не сама, мне подсказывали «сверху». Мой отец, безусловно, обладал большим тактом или мудростью, чем я. Подобная «рецензия» была наивысшей похвалой и лучше, чем я ожидала от него услышать. Коммунист и атеист, он неожиданно лояльно отнёсся к Учению и моим занятиям. Возможно, он уже находился в своём миропонимании по ту сторону бытия и взирал оттуда на этот мир, видя всё в ином ракурсе.

Отец медленно погружался в небытиё. Напоследок сказал: «Никогда не думал, что это когда-нибудь будет происходить и со мной». А тело его, покинутое душой, продолжало страдать и мучиться, искусственно сохраняемое электрокардиостимулятором и питательными клизмами, которые, старательно исполняя предписания врача и во избежание возможных в будущем укоров совести, делала ему мать. Мне хотелось прервать эту пытку, но как? Слышание подсказало: «Пойди в церковь, поставь за упокой», - что я и сделала. Шестого июня в 1:30 дня на другой день после моего похода в церковь я, «слыша» заранее время его телесной кончины, сидела рядом, чтобы присутствовать при его последнем вздохе. Потом я позвала мать, которая сидела в другой комнате с председателем Совета ветеранов, обсуждая рано или поздно, но грядущие похороны. Отец умер, так и не узнав, что у него вскоре родится правнук, мальчик, о котором он всегда мечтал.

Похоронив отца, я отправила Аню пожить некоторое время с бабушкой, чтобы той не было особенно одиноко. Маме я долго не говорила об Аниной беременности: всё не было случая да и не до того было. Однажды, сидя у неё на кухне, я долго выслушивала её жалобы на то, как ей тоскливо, одиноко и «никому она не нужна», и, наконец, решилась:

- Как это никому не нужна? Ты так погрузилась в свои переживания, что ничего вокруг не замечаешь, а жизнь ведь продолжается! У Ани скоро будет ребёнок, а ты даже не заметила!

Слёзы сразу высохли на округлившихся глазах моей мамы.

- А я-то, дура, ей выговариваю: «Что ты, Анечка, так много ешь? Смотри, уже талии не видно, как растолстела». А она мне всё кашки варит…Ха-ха-ха! - наконец развеселилась мама.

Аня всё лето оставалась у своей бабушки - они съездили вместе в Прибалтику, а потом дружно дождались осени, когда вернулась я из экспедиции и Серёжка, уезжавший к себе в Нелидово, решивший наконец сообщить родителям о переменах в своей жизни.

В то лето я работала на картине Марка Захарова «Формула любви». Это отвлекло меня на некоторое время от всех неприятностей и бытовых проблем. Костюмы были интересными, можно было дать волю своей фантазии. К тому же меня интересовал и сам Марк Захаров. Я видела в его работах признаки эзотерических знаний и подозревала его в принадлежности к масонскому ордену. При ближайшем рассмотрении режиссёр меня разочаровал: «надутый индюк» - так охарактеризовали его в съёмочной группе. Но на тайного масона он очень даже смахивал.

Во время съёмок, которые проходили в каком-то имении под Москвой, я собирала и сушила травы, развешивая их тут же в автобусе, заразив своим увлечением всю женскую часть группы. А ещё, сидя на солнечном пригорке, я вязала малюсенькие кофточки, чепчики и пинетки, с некоторым вызовом объясняя окружающим свой неуклонно приближающийся статус бабушки, с ненасытностью ловя заверения, что я «на бабушку совсем не похожа»: «не может быть» и «хватит разыгрывать». Да, я с трудом могла смириться в свои 37 лет с тем, что вот-вот перейду в разряд «предков».

Среди лета я вернулась на несколько дней в Москву, в пустую квартиру. Пустота была и в моей душе. Я думала о том, что совсем скоро в этом доме поселится молодая семья моей дочери, заполнит её своей жизнью, своими интересами.