Ближневосточная новелла - [13]

Стоя в дверях, Фарис мог видеть гвозди, на которых держался портрет, и гвозди, оставшиеся от других фотографий. Ему вдруг представилось, что черные гвозди — это люди, застывшие в ожидании перед портретом его погибшего брата Бадра ал-Лабды.

— Проходи, садись, — пригласил мужчина, — поговорим! Я давно тебя жду. Нам бы встретиться по-другому!

Фарис сел в кресло напротив портрета брата. Он не видел его двадцать лет. Покидая Яффу (из Шатт аш-Шабаба их увезли на лодках на север, потом переправили в Газу; отец вскоре уехал в Иорданию), они ничего не взяли с собой, даже фотографию Бадра.

В комнату вбежали двое ребятишек, затеяли веселую возню между креслами и с шумом вылетели.

— Это Саад и Бадр, мои дети, — сказал мужчина.

— Бадр?

— Да. Мы назвали его в честь твоего погибшего брата.

— А портрет?

Мужчина встал, лицо его побледнело:

— Я из Яффы, из жителей Миншийи. В тысяча девятьсот сорок восьмом году снаряды разрушили мой дом. Не хочу рассказывать тебе, как сдалась Яффа и как отступили те, кто пришел спасать нас. Все это было давно… Я вернулся с товарищами по оружию в наш пустой город, и нас сразу арестовали. Я долго сидел в концлагере. Когда меня выпустили, я отказался уехать из Яффы. Чудом удалось найти этот дом, который мне сдали в аренду.

— А портрет?

— Я увидел его, как только вошел в дом. Наверное, из-за него я и остался здесь. Все это не так просто объяснить. Когда захватили Яффу, город был почти пуст. Выйдя из тюрьмы, я чувствовал себя как в плену — вокруг ни одного араба… Я был одиноким островком в бурном море вражды. Ты не испытал таких мучений, а мне пришлось пережить все сполна.

Этот портрет я воспринял как друга, он беседует со мной, напоминает о главном в жизни, о том, ради чего мы живем. Тогда — да и сейчас тоже — я считал и считаю, что человек, первым взявшийся за оружие, отдавший за родину жизнь, принес жертву, которой нет цены. Этот портрет для меня — символ верности тем, кто боролся… Я бы никогда не простил себе, если бы уехал и бросил его здесь. Поэтому я и остался… Портрет стал частью моей жизни. Я, моя жена Ламия, наши дети Саад и Бадр и твой брат Бадр — одна семья, мы прожили вместе двадцать лет…

Фарис оставался у них до полуночи. Он все смотрел на портрет, хранивший все эти двадцать лет свою гордость и молодость. А собравшись уходить, он попросил разрешения взять его с собой.

— Конечно, ты можешь взять его, — ответил хозяин. — Ведь это твой брат!

Фарис взял портрет и уехал обратно в Рамаллах. Всю дорогу он рассматривал лежавший на сидении портрет, с которого сияло юношеской улыбкой лицо брата. Он не отрывался от него, пока не проехал Иерусалим и не повернул к Рамаллаху. И тут Фарис понял, что не имеет права увозить этот портрет — он и сам не мог объяснить почему — и попросил шофера вернуться. До Яффы они добрались к утру.

Фарис еще раз медленно поднялся по лестнице, постучал в дверь. Ему отворил тот же мужчина.

— Какая страшная пустота зияла на месте портрета… — сказал он, забирая портрет. — Моя жена плакала, а дети совсем притихли, даже напугали меня. Я пожалел, что разрешил тебе взять его! Он принадлежит нам, он жил с нами, стал частью нашей жизни. Ночью я говорил жене, что вместе с портретом вам нужно вернуть себе и дом, и Яффу, и всех нас… Один портрет ничего не изменит… Но пусть он будет как мост между нами!

Фарис вернулся в Рамаллах с пустыми руками.

Саид закончил свой рассказ.

— И Фарис ал-Лабда, если бы ты знала… — добавил он чуть слышно, — сейчас он взялся за оружие.

5

С улицы донесся шум мотора. Марьям вошла в комнату, лицо ее было удивительно бледным. Время близилось к полуночи. Старая женщина медленно подошла к окну, отдернула занавеску.

— Это Доф приехал! — сказала она дрогнувшим голосом.

Послышались шаги. Саид С. напряженно вслушивался. Открылась, звякнув щеколдой, железная калитка.

Минуты казались бесконечными, а тишина оглушала биением крови в ушах. Повернулся ключ в замке. Только теперь Саид оглянулся на Марьям. Она сидела бледная и дрожала. Посмотреть на Сафию у него не хватило смелости. Он устремил взгляд на дверь, чувствуя, как покрывается холодным потом.

В прихожей шаги замерли.

— Мама! — послышался приглушенный голос.

Марьям нервно потирала руки. Сафия тихо, жалобно плакала. Опять прозвучал голос Дофа.

— Он спрашивает, почему я так поздно сижу в гостиной, — пояснила Марьям.

Вновь раздались шаги.

— Входи, Доф. У нас гости, они хотят видеть тебя, — сказала Марьям по-английски.

Дверь медленно отворилась, и на пороге появился высокий юноша — сомнений не было: перед ними стоял человек в форме израильского солдата.

Саид подскочил, словно от удара электрического тока.

— Это и есть сюрприз, который вы нам обещали!.. — прерывисто проговорил он, глядя на Марьям.

Сафия отвернулась к окну и зарыдала.

А юноша как вкопанный стоял в дверях, переводя взгляд с одного на другого, не понимая, что происходит.

— Я хочу представить тебе твоих родителей… настоящих родителей, — произнесла Марьям с расстановкой, отчеканивая каждое слово.

Юноша сделал шаг вперед. Лицо его изменилось, он, казалось, растерялся. Посмотрел на свою солдатскую куртку, потом на Саида, который все еще продолжал стоять, и тихо проговорил: