Ближе смерти и дальше счастья - [17]

Еще подростком Ричард Кейт Стентон попался на глупой уголовщине. Не по испорченности, а по слабости характера, его и приговорили условно. Однако с таким пятном в биографии работа в Космодисте не светила. Космодист, Космическая дистанционная служба, была мечтой Стентона с самого детства. Как именно ему удалось сменить личный идентификатор, Деайним Одри не объяснил. Еще неделю назад Одри назвала бы запрет на профессию, существовавший в Космодисте для судимых, нелепостью и горячо одобрила бы Рича. Теперь она и вправду не знала.

Снова Рич. Ничего не поделаешь. Надо подумать о нем. Чтобы потом забыть.

— Ты его презираешь?

В ответ студенистым душным потоком хлынуло не презрение, а ненависть настолько страшная, что не вынырни Одри из-под волны вовремя, ее бы раздавило. Ненависть растеклась по мозгу Деайнима, обжигая его почти до бессознательности.

— Я его не презираю, — хрипела исковерканная мысль. — Я не презираю его, хотя он меня бросил. Но я его ненавижу. Зачем он умер, подонок? Потаскай-ка на себе мертвеца, Одри. Это труп, пойми, и я с ним скован, не сбросить. Он во мне. Он же мертвый. Мне от него не избавиться. Пресветлая Аят, как же я его ненавижу. Как мне надоела эта падаль в моем рассудке.

Должно быть, он меня тоже здорово ненавидит заодно с Ричем, подумала Одри и тут же поняла, что нет.

— Хорошая девочка, — ухмыльнулся Деайним, остывая понемногу.

Старалась, старалась проконтролировать Одри свою мысль, а все же вырвалось непроизвольно: «Он меня любил?» — Н-не знаю, — протянул Деайним.

— Как так — не знаешь? Это умерло совсем, без следа?

— Это как раз не умерло. (Иначе как бы я тебя узнал?) Просто разные люди думают об этом по-разному, хоть и называют одним словом. Зондировать я тебе не дам, без эксгумаций обойдемся (эта часть фразы тоже прозвучала по-английски), а сказать… не могу, пойми. Чего не знаю, того не знаю.

Ветка упорно щекотала голую спину Деайнима. Запах трав заставлял Одри жадно раздувать ноздри непривычного тела, дышать глубоко, носом, ртом, впивая и впитывая.

— Так я должен яму копать или цветочки нюхать? — с интересом подумал Деайним, мерно орудуя ножом.

— Это не яма, а почвенный разрез. Ну, Деайним, ну, миленький, ну, пожалуйста. Очень хочется посмотреть. М-м-м?

Дени, пожалуйста…

Деайним вынул из ямы очередную горсть земли, выпрямился и вытер руки о штаны. Расправил плечи и потянулся с приятным хрустом.

— Что с тобой поделаешь. Смотри, — отозвался он с деланным безразличием, отлично зная, что Одри знает, что безразличие деланное. Именно эта сквозная прозрачность и усиливала удовольствие от заведомо бесполезного притворства.

Одри сощурила глаза Деайнима. Яркое солнце. Она поймала мерцающую радугу скрещенными ресницами. Медленный поворот головы. Радуга вспыхивает, и гаснет, и снова вспыхивает. Сквозь радужный сияющий туман проступают два пятна — розовое с красным и розовое с черным. Ресницы медленно размыкаются, как же трудно не распахнуть их одним махом, когда перед глазами нахально колышется ветка с двойным соцветием: «Да посмотрите на меня». Минут десять колыхалась, всю спину исщекотала, но ведь добилась же своего.

От одной ветки отходит раздвоенная кисть, и обе ее половинки усеяны цветами. Цветки тоже двойные. Верхние лепестки легкие, розовые, как дымка над восходящим солнцем. Нижние лепестки срослись, они похожи на кулак, впервые в жизни раскрывающийся в ладонь, но еще полустиснутый. Тяжелые, почти мясистые. И окраска двойная. На левой кисти нижняя половина цветка — словно винно-красный бархат, на правой — угольно-черная с синим отблеском. Даже запах разный. Похожий, почти одинаковый, но не одинаковый.

«Пресветлая Аят», — мысленно простонал Деайним.

Сам он воспринимать не стал: хочет Одри посмотреть на Цветы — ее дело, пусть смотрит. Он-то глянул бы на ветку без особых эмоций, не раз видел и не два. Но поглядеть поленился — и лень вознаградилась по заслугам. Он увидел красно-розовые и черно-розовые цветки через восхищение Одри, насквозь, и увиденная чужими… нет, его… нет, чужими, но и его глазами незнакомая прелесть жизни тронула его до богохульных ругательств.

— Клянусь всеми мужскими достоинствами Айта, — выдохнул Деайним, — в жизни я не видел ТАК.

— Смотри. Смотри. — И не удержалась, добавила, мысли не речь, остановить труднее: — Это типично женский взгляд на вещи.

— Да? — Мысль стекала, как вода, по неколебимому очарованию минуты. — Он имеет свои преимущества, как я погляжу.

— Ну еще бы.

— Похоже, я многому у тебя научился. — Мысль эта для гордого до мозга костей Деайнима была не то чтобы тяжелой, но какой-то болезненно саднящей.

(Я у тебя — тоже, Дени. Холодная вода в умывальном приборе, взлетают брызги… боль в ребрах… и Лабиринт, Дени, Лабиринт, разве я смогу забыть…) — Как сказать. Если я буду заставлять тебя нюхать все лопухи придорожные и глазеть, почвенные разрезы делать точно не научишься.

С трудом оторвавшись от созерцания, Деайним снова лег наземь так, чтоб выступающий из земли корень не давил ему на печень, и снова заработал ножом.

— Хватит. Теперь надо зачистить стенку.

Деайним чуть перегнулся над краем ямы.