Ближе смерти и дальше счастья - [14]

— Еще раз… еще раз вспомнишь… как тебе не стыдно… Рича… ты в своем праве… оскорбление какое… еще раз…

— Извини… успо… звини… койся… а то стукну…

— Попробуй только… вот они, мужчины… единственный способ. Ведь и не думаешь этого на самом деле. Кстати, и правда оч-чень утешительно. Спасибо.

— Кушай на здоровье. — С облегчением, — Давай договоримся: Рикардо Стекки не поминать. И меня с ним не сравнивать. (А лихо это я от него отрекаюсь. Уважение Дени… да на кой мне его уважение… больше, между прочим, если б я защищала… а я не хочу.) — Сама не поминай. (Встал этот обалдуй на дороге, объезжай — не объедешь, крутимся вокруг, Рич, Рич, вроде столба межевого.) И не обижайся на то, чего не думаю.

Одри рассмеялась в ответ.

— Не могу. Я ведь обижаюсь на то, о чем думаешь, что не думаешь, а будь все неладно, — Н-да, ты права. Это сейчас смешно. Потом, когда шишек понабьем… принесло тебя… извини.

— Ничего. Приспособимся. Выхода нет. И вообще это не навсегда. Когда меня отсюда заберут… Кстати, ты мне понравился. Негостеприимный только.

— Это потому что без спроса. Постучалась бы — впустил, а так — со взломом.

Смеялись оба.

Странный разговор. Или «размыслеж» — кто его знает? Просто думаем мы еще нелогичнее, чем говорим.

— Вздремнул бы я немного.

— Поспи, я покараулю.

— Ну нет. Ты заснешь вместе со мной. И тут-то нас цап-царап.

— Ох и врун ты.

— Да.

Ну как к этому привыкнешь? Я не хочу, чтоб ты смотрела мои сны. И не хочу, чтоб ты об этом знала. А ты не можешь не знать.

— А если я тоже сплю, я, по-твоему, не вижу?

— Тогда взаимно.

— Я тоже не хочу.

Дени, разве ты не понимаешь, что это — другое? Мне твои сны смотреть неприлично, как подслушивать, да я и насмотрелась уже за пять-то лет. А тебе мои…

— Понимаю. Как раздеваться прилюдно. А ты считай, что перед исполнением обряда испрашивания.

— Спасибо.

— Что делать, никуда нам не деться. Придется. Когда спишь, своими снами занят, не до чужих.

— Пожалуй.

— Вздремнул бы я немного.

И так по кругу.

Спать им той ночью не привелось. Неприлично как-то. Вроде и решили не смущаться, а на деле… и Кейро Трей на площади. Одри было страшно. Только-только Деайним из Башни выкарабкался, и на тебе. В трактирном чадном угаре плавали лица, словно сброшенные маски, сомнутся сейчас, опадут сухими листьями, и из-под них вынырнет страшное. В каждом лице, как бы отделенном от своего обладателя, Одри мерещилось «во имя Имени», и она судорожно думала: «Донесут… донесут…» Деайним ни о чем таком не думал. Не из беспечности, а чтобы не накликать. Кабацкие морды были для него просто кабацкими мордами, без подтекста.

— Как ты можешь есть эту дрянь? — после долгого молчания подумала Одри. Деайним чуть не ответил ей вслух. Спасибо еще, с набитым ртом сидел. Подавился. Сразу опомнился.

— Станешь аппетит отбивать — вообще жрать перестану. Сиди тогда голодная.

— А сам?

— А мне не привыкать.

Что верно, то верно. Высверкивает в памяти и гаснет… голод каторги… голод армейского перехода, воды тоже нет, рот сохлый, язык распух… очистительный пост после долгих мучений, звенящая легкость во всем теле, солнце пронзительно ясное… голод тюремный, похлебку это жуткую в себя не затолкнешь, душа не принимает… голод беглого в горах, холодно, муторно, какую-никакую травку пожевать, и той не найдешь… и вечный голод бунтаря-профессионала, безденежье, страшный запах свежего хлеба по всей улице, треск и сладкая гарь от возлитого на жертвенники вина, свежий запах салата из виорка, мясо, шипящее на углях, хоть камни грызи…

— Ладно. Сдаюсь, Ешь.

Маслянистый блеск Золотого Браслета привлекал к Деайниму не одну пару глаз. Сохранить должное выражение лица делалось все труднее. Деайним лениво двигал челюстями, потягивал бурду с гордым названием чистейшего ойренского вина и в ответ на расспросы отшучивался. Шуточки его по солености не уступали местной кормежке. Внезапно Деайним снова стиснул мысленное кольцо. Ну, не так внезапно — предмыслие было. Но Одри забыла его смысл мгновенно, попав в гигантскую воронку боли. Она судорожно уцепилась за ее края (должен же быть какой-то смысл в этом предательстве — зачем ему?) снова заскользила, сорвалась и рухнула вглубь.

…Все началось в те приснопамятные времена, когда Правительнице Эйлене-Аят даже и не снилось ее нынешнее высокое положение. Звалась она просто Эйлене-Аэйр, и мальчишка из рода Айним благополучно протирал коленки на штанах, ухлестывая на чем свет стоит за малышкой из рода Эйле. Помолвили их едва не с рождения Эйлене. Жених еще пешком под стол бегал, а невеста орала в люльке дурным голосом. Через годик-другой, когда прооралась, стало ясно, что вырастет Эйлене красавицей, и пятилетний Деайним ходил гордый, как демон Айт после первой удачи. С десяток лет он эдак погордился, далее судьба распорядилась по-иному.

То, что Правительницы, воплощения Аят, должны быть полны ее силы, разумелось само собой. Значит, и замужем они не бывали, детей не имели тем более, а власть наследовали дочери сестры. Трудно сказать, своей ли смертью умерла Эйлеан-Аят. Может, и помог кто. Эйлене-Аэйр не была племянницей, да и вообще седьмая вода на киселе, но после того, как законные претендентки взаимоуничтожились в предвыборной борьбе, щедро усеянная трупами дорога уткнулась в ее ворота. Соплячка еще детскую серьгу из уха не вынула, но что делать? Или хоть видимость соблюдения закона, или усобица, третьего не дано.