Блестящий шанс. Охота обреченного волка. Блондинка в бегах - [138]

Роуз сделала паузу, встала и закурила. Я наблюдал за ней в сумерках.

— А почему ты с ним оставалась все это время?

— Я прекрасно понимала, что я для Йозефа — просто аппетитная девка при нем. Но куда бы я пошла? В стриптиз-бар, где мужики пялились бы на мое голое тело? Это что, лучше? А если Йозеф временами и вел себя как ненормальный, все равно жить с ним было куда легче, чем искать работу. Да, он был хороший мужик. — Роуз повернулась ко мне. — Тебе это не шокирует?

— Нет. — И я подумал, не такая ли она «просто аппетитная девка», которую и мне приятно иметь при себе. И многие ли хмыри имели при себе такую аппетитную блондинку…

— Неправда, Мики, шокирует. У тебя это на лице написано. Но я даже рада, что шокирует, потому что с прежней жизнью покончено. Впереди годы и годы, которые я готова посвятить тебе!

— Ну ладно, шокирует, шокирует, — сказал я, потому что ей хотелось это услышать. — А теперь расскажи мне про Йозефа.

Роуз присела на край кровати. На фоне дверного проема четко вырисовывался ее темный силуэт с сигаретой в руке.

— Да нечего особенно рассказывать. Я плохо его знала. В кармане у него лежал пистолет, хотя он не был ни гангстер, ни уличный бандюга. Он много повидал на своем веку, через многое прошел… Все тело у него было в ужасных шрамах. На одном плече, помню, была татуировка — крошечная желто-голубая птичка. Симпатичная. Он рассказал мне, что сделал ее в Индокитае. Чудная фигура у него была. Ноги и бедра так себе, но грудь и плечи — мощные, а ручищи побольше твоих. Спали мы в разных кроватях, потому что по ночам его часто мучили кошмары. Он шептал угрозы и проклятия, стонал, махал кулаками и просыпался в холодном поту. А проснувшись, мог заплакать, побежать проверить дверной замок, а иногда таблетки глотал. Я слушала, что он там бормотал, но ни слова не понимала — Йозеф бредил на каком-то иностранном языке. Он частенько повторял одно имя — «Кислый немец». Вилли Кислый. Я хорошо запомнила это имя, потому что, когда он его выкрикивал, я почему-то думала о немецкой кислой капусте. И еще он выкрикивал женское имя. Какое-то азиатское. Он обычно произносил ее имя с придыханием — видно, та еще была краля. Он говорил так: «Ми-Люси-аа!» Но я ни разу не спросила его об этих людях. Не хотела знать.

Роуз затушила сигарету в пепельнице и вытянулась на кровати подле меня. Она молчала несколько минут, и я уж подумал, что она задремала. Роуз вдруг произнесла:

— Хочу все начистоту. Йозеф мне не докучал. Я в основном была одна. Я готовила ему еду, спала с ним. И все. Все остальное время он читал свои газеты да посмеивался. Иногда он говорил вслух — но не по-английски. А однажды он прочитал что-то в газете и просто покатился со смеху. «Да они захомутали Листера, этого подонка! Ну теперь чертям в аду придется попотеть, поджаривая на сковородке его гнусную душонку!» Но в основном — я уже говорила — он возился со своими деревяшками. Вечерами он водил меня в кино, да только смеялся не там, где надо. Иногда мы ходили на концерты — там тусовалась патлатая шантрапа-джазушники. Если мне нужны были деньги или я скучала, он выдавал мне десятку-двадцатку или больше, если я просила, приговаривая: «Милая барышня, ты что-то не в себе. Пойди купи себе что-нибудь».

Мы частенько ходили по барам, но он ничего не пил, кроме вина. Пьяным я его никогда не видела. Друзей у него не было — да и у меня тоже, — но в барах он легко заговаривал с незнакомыми. Он любил поболтать о современной музыке. Однажды он разговорился с одним бывшим армейским офицером, и они всю ночь проговорили. Кажется, по-французски. Обсуждали, наверное, войну — все рисовали схемы на салфетке. Когда Йозеф был в настроении, он классно готовил. Особенно летом. Как же он любил солнце! Все лето мы торчали на пляже, даже палатку ставили на ночь. Плавать он не умел, рыбачить не любил, но обожал солнце. Летом его не мучили ночные кошмары. Вот тогда-то в нем и просыпался повар, и он такие пек печенья — пальчики оближешь!

В январе мы переехали в Нью-Йорк — сама не знаю зачем. Похоже, ему просто не сиделось на месте и тянуло в большие города, где он мог покупать эти свои иностранные газеты. Мы сняли меблированную квартиру — он никогда не тратился на одежду или приличный отель. В Нью-Йорке у него возникла странная привычка: он стал бормотать себе под нос. Однажды он оторвался от своей газеты и пробурчал: «Да, милка, мир болен. Покоя нигде нет. Этот Сакьет меня очень печалит». Я брякнула: «Ну так попроси своего Сака-Ета оставить тебя в покое». Йозеф грустно посмотрел на меня и сказал, что я тоже больна. Тогда-то он и начал что-то писать каждую ночь, изучая карты в атласе мира. Мне он говорил, что пишет письма. Я уж подумала, что своей азиатской крале. Он мог просиживать за своими каракулями всю ночь, подолгу уставясь взглядом в стену, а потом писал писал как заведенный. На меня он не обращал никакого внимания — сижу я в комнате или нет, ему было наплевать. Однажды я случайно встретила знакомого антрепренера — он предложил мне место певицы в баре на Манхэттене. Я согласилась — чтобы хоть чем-то заняться.