Блеск клинка - [4]

Правда, тюрбан был как-то неуместен в церкви, где он смущал кое-кого из молящихся. Но когда турок снял тюрбан, оказалось, что у него нет ушей. Его голова была лишена волос и покрыта столь глубокими и ужасными шрамами, что трудно было представить, как человек мог выжить, получив такие раны. Этот вид беспокоил людей еще больше, чем тюрбан, и вскоре турку посоветовали вновь обвязать голову тряпкой. Но Абдул шестьдесят лет носил головной убор, состоящий из многих складок и слоев ткани. Ему было холодно и неуютно в простой повязке. Поэтому со временем, по мере того как люди привыкали к этому, повязка стала все больше и больше напоминать его старый тюрбан. Но на нем теперь отсутствовали кокарда и перья, так что он потерял религиозное значение. Изамбар даже отметил, что такой тюрбан на голове обращенного в христианство и крещеного турка послужит благоверным как знак триумфа истинной религии над язычеством. Это успокоило пересуды по поводу Абдула.

У Хью были и другие заботы: грубые манеры его клиентов и скверное качество хлеба. Однажды он сжег ломоть хлеба, собрал пепел и растворил его в воде. На дне остался осадок каменного порошка. Он был достаточно мудр, чтобы ссориться с мельником из-за результатов своего опыта, иначе его обвинили бы в колдовстве. Он просто догадался, что рабочие поверхности новых жерновов, недавно доставленных на мельницу, были недостаточно ровными и крошились, что сказывалось на качестве муки. Он предположил, что ее качество улучшится и достигнет хотя бы французских стандартов, когда жернова приработаются. Во всяком случае не в его силах было изменить положение.

Да и оливковое масло стоило дорого. Часто в него подмешивали воду, и чтобы от нее избавиться, приходилось кипятить масло. Или в нем плавали мелкие веточки и кусочки коры, тогда его нужно было профильтровать. Иногда масло было загрязнено солью, и с этим он не мог ничего поделать. Такое масло не годилось для его целей, и ему приходилось пополнять запасы.

Хью со своим турецким слугой и двумя неотесанными подмастерьями-французами возвращался домой после недели, проведенной в замке богатого английского клиента, который отказался ремонтировать свои доспехи в руанской мастерской. В замке были плохой кузнечный горн и мягкая наковальня. Иисусе! Они что, ожидали, что он потащит с собой свою прекрасную закаленную наковальню в путешествие протяженностью десять лье[2]? И все же он почти сожалел, что не сделал этого. Работа бы очень упростилась. Но английский лорд хорошо заплатил и высказал свое удовольствие, особенно от меча. Хью пренебрежительно фыркнул. Вот если бы он работал в своей мастерской с ее оборудованием, он бы показал английскому лорду такой меч, что у того глаза вылезли бы на лоб. Хью старательно объяснил Абдулу, что меч был достаточно хорош для англичанина. Абдул величественно кивнул головой и сказал, что он того же мнения, что и его господин.

После того как проехали барон де Рец и его люди, Хью заметил, что мальчик осторожно повернул голову и видя, что путь свободен, выбежал на середину дороги. Он не походил на нищего. Он дружески общался с духовенством, спрятался от дворянина на коне, а теперь приближался к бюргеру на муле.

Угрюмое выражение оружейника и темное чужеземное лицо турка испугали мальчика так, что он забыл простой наказ священника и, запинаясь, выговорил обрывки из более сложного:

— Когда во славу Господа закончится и возобновится, — произнес он, — следует молчать до тех пор.

Хью и его слуга перекрестились. Бедный юноша, он не нищий. Он просто маленький безумец.

— Прочь с дороги, дурак! — с нарочитой свирепостью крикнул Абдул, взявшись за украшенную драгоценными камнями рукоятку кинжала на поясе и наклонив к мальчику увенчанную тюрбаном голову.

Пьер заплакал:

— Но монах сказал, что, может быть, вы возьмете меня к себе домой. Я хочу есть и у меня нет дома.

— Какой монах, мальчик? — спросил оружейник.

— Монах Изамбар.

— Что за Изамбар?

— Отец Изамбар де ла Пьер. Он с другими монахами идет перед бароном де Рецем.

— Правильно, — подтвердил оружейник.

— Он сказал мне, чтобы я обратился к оружейнику Хью из Милана, а он поговорит с вами позднее.

— О! Он назвал тебе мое имя!

— Он сказал, что это будет хорошо, но он также сказал, — здесь Пьеру пришлось собраться с силами, чтобы произнести худшее, — что мне не повредит пост сегодня, потому что сегодня день печали. Но я хочу есть и в печальные дни.

Хью из Милана улыбнулся и ответил:

— Должен сказать, что ты не выглядишь голодным. Я никогда не видел таких милых ясных глаз.

— Это лихорадка, мастер, — вмешался турок.

— Лихорадка, юноша? Не будем о болезнях. Посмотри-ка на свои руки. Ты что, разводил огонь?

Его добродушное подшучивание, а не слова или тон, которым они были произнесены, сделало свое дело. Пьер зарыдал, и это не могло не вызвать жалости.

— Подними его, Абдул, — приказал оружейник. — Я хотел только немного пошутить.

Слуга мощной рукой обхватил мальчика за талию и поднял его на своего мула.

— Так-то, мой милый. Ну успокойся, малыш. Тише ты, золотоволосый франк, а то злой барон…

— Хватит, Абдул!

— Извините, господин. Тысяча извинений. Мне следует держать язык за зубами. — И он вытер мальчику слезы своим рукавом.