Блек. Маркиза д'Эскоман - [17]

В самом деле Матильда, еще не успевшая, вращаясь во французском обществе, растерять свои немецкие иллюзии, видела в Дьёдонне Антиноя девятнадцатого века и не сомневалась, что форма, тем более такая красивая, как у мушкетеров, лишь подчеркнет достоинства, которые она в нем предполагала; поэтому из супружеского кокетства она решила принять сторону деверя и поддержать его план.

Впрочем, этот план больше не нуждался ни в чьей поддержке, потому что барон уже дал ответ и выразил королю признательность от имени шевалье.

Дьёдонне отныне, хотел он того или нет, стал самым что ни на есть подлинным серым мушкетером с головы до пят и состоял в подчинении у герцога Рагузского, командующего военной свитой короля, мушкетерами и телохранителями.

Так оно все и было: неделю спустя несчастный шевалье надел на себя форму, сделав это с покорностью и смирением пуделя, которого облачили в току и тунику трубадура, чтобы заставить его плясать на натянутой веревке.

Форма была великолепна, особенно парадная.

Красный мундир, панталоны из белого кашемира, сапоги выше колен, каска с колышущимся султаном, кираса с блестящим позолоченным крестом.

Но бедняге Дьёдонне было совсем не по себе в этом блестящем одеянии.

Он не мнил о себе лучше, чем был на самом деле, и поэтому чувствовал себя неловким и смешным в ратных доспехах.

В самом деле, невысокого роста, полный, с красным лицом, лишенным всякой растительности, как у каноника ордена Святой Женевьевы, шевалье выглядел бы прехорошеньким в стихаре мальчика-певчего; обрядившись же в форму, он производил до ужаса нелепое впечатление.

Однако в одежде штатского шевалье был не более уродлив, чем позволяет себе быть большинство мужчин, и фраза, принятая в обиходе, чтобы сгладить недостаток грации и изящества, характерный для некоторых мужских особей: «Он не хорош собой и не дурен» — могла бы с таким же успехом относиться и к шевалье, и мы бы даже сказали, что с большим правом, чем ко всем остальным.

Но форма, придавая претензию этой скромной внешности, подчеркивала все ее недостатки.

Если он шел пешком, то складывалось такое впечатление, что сапоги вырастали прямо из живота шевалье, словно палка бильбоке, исходящая из его шара. Поэтому из-за коротких и пухлых ручек шевалье одни сравнивали его с морской птицей, которая, лишившись этих столь полезных конечностей, была окрещена «безрукой», то есть с пингвином; другие, увидев, как он проходит мимо, спрашивали у первого встречного: «Сударь, прошу вас, не могли бы вы мне сказать имя этого плюмажа, который там прогуливается?»

Но это было еще не самое худшее.

Чтобы иметь представление о том ужасе, который может пережить человек и не умереть от него, надо было видеть шевалье де ла Гравери верхом на лошади.

В десятилетнем возрасте, когда маленький шевалье забирался на верх лестницы, он звал свою тетку, канониссу де Ботерн, чтобы та подала ему руку и помогла спуститься.

В пятнадцать лет, когда порой он залезал на спину ослу садовника, одна из его благородных покровительниц неизменно стояла у головы осла, а другая рядом с его противоположной частью, чтобы, если ослу взбредет в голову закусить удила, одна могла бы схватить его за поводья, а другая удержать за хвост.

И как бы усердно шевалье ни посещал уроки верховой езды, как бы терпеливо он ни изучал теорию, ему не удавалось сгибать свои круглые и одновременно потерявшие всякую гибкость конечности в такт движению лошади.

Лошадь нашего героя, выбранная его братом, хотя шевалье и просил его найти самую смирную, была тем не менее безупречным конем, годным как для скачки, так и для сражения, полным жизни и огня.

Шевалье просил, чтобы лошадь была как можно ниже; но рост животных, принадлежавших офицерам из свиты короля — мушкетерам, гвардейцам или легким конникам, — должен был соответствовать строго определенной мерке, и ни одна лошадь, чей рост был меньше требуемого, не могла быть ими использована.

У шевалье кружилась голова, когда он смотрел сверху вниз с неподвижной площадки, поэтому он испытывал особое, непередаваемое головокружение, когда сидел в седле на горячем и резвом коне.

Взгромоздившись на Баярда — таково было имя, которым барон счел уместным наградить лошадь своего брата в память о коне четырех сыновей Эмона, — почти с той же устойчивостью и с тем же изяществом, с каким мешок с мукой громоздится на спине у мула, шевалье большую часть времени удерживался в седле лишь благодаря какому-то чуду равновесия, а в особо сложных обстоятельствах — благодаря доброжелательной поддержке своих товарищей справа и слева.

При внезапной команде «Стой!» шевалье спасал лишь его солидный вес, а иначе он уже раз двадцать нарушил бы строй, перелетев через голову своего коня.

К счастью для Дьёдонне, мягкость, любезность, скромность и предупредительность его тронули сердца товарищей, и они постыдились сделать посмешищем это совершенно безобидное существо, хотя, если бы он обладал малейшей каплей самодовольства, ничто, благодаря оказываемой ему помощи, не помешало бы ему считать себя самым блестящим наездником эскадрона.

Но все было совсем иначе, и Дьёдонне так скверно чувствовал себя под прекрасным вышитым крестом, который он носил на своей форме, что решительно отказался бы от мушкетерского плаща, если бы не опасался причинить этим огорчение своей супруге и рассориться со старшим братом.