Бледный всадник: как «испанка» изменила мир - [25]

.

Чем дальше от театра военных действий, тем строже блюлось извечное правило народной эпидемиологии «все беды от соседа». Сенегальцы прозвали невиданный доселе грипп «бразильским», бразильцы – «немецким», датчане – «южным», персы – «британским», поляки – «большевистской заразой»… Лишь японцы, как водится, явили миру образчик самобытности и возложили бремя вины за эпидемию на собственную любовь к борьбе сумо. Дело в том, что в Японии эпидемия разразилась прямо на многодневном турнире сумоистов, собравшем массу зрителей со всей страны, – и зараза получила в народе соответствующее название – «сумо-грипп».

Кое-где названия отражали также исторически сложившееся народное отношение к гриппу. Британские колонизаторы Южной Родезии (теперь Зимбабве), к примеру, относились к гриппу весьма легкомысленно, считая его банальной простудой, и по такому случаю практиковавшие там врачи дали новому недугу имя influenza (vera), добавив к итальянскому названию гриппа латинский эпитет vera, т. е. «истинный», чтобы пациенты на этот раз не сомневались, что им не поздоровится. Исходя из тех же логических соображений, немецкие доктора пошли прямо противоположным путем и, дабы не льстить бюргерам «модным» аристократическим диагнозом, дали новой инфекции название «псевдоинфлюэнца». В тех же частях света, где местное население на собственной шкуре испытало всю мощь сопутствующих пришествию цивилизации «болезней белого человека», названия новой болезни зачастую никак не отражали ее сущности, а просто указывали на привычный источник всех бед: «большой шишак», «полный каюк» и превеликое множество других местных эвфемизмов для обозначения катастрофы, которые и раньше использовались аборигенами для обозначения эпидемий, принесенных колонизаторами. Ну а как еще могли воспринимать очередную напасть дикари, неспособные отличить оспу от кори, немца от англичанина, а грипп от голода или войны…

Кое-где, однако, демонстрировали сдержанность и сохраняли рассудительность. Во Фритауне, к примеру, через местную газету было предложено называть новую болезнь manhu, пока не выяснится, что это такое. Собственно, manhu в переводе с иврита и означает вопрос: «Что это?» Евреи именно им и задавались, выйдя по дну Красного моря из египетского плена, когда на них посыпалась с неба странная съедобная крупа (отсюда и небесная «манна», слегка искаженное временем и калькированными переводами manhu). Использовались кое-где и мнемонические наименования. В Кейп-Косте (Гана) болезнь прозвали «Мовуре Кодво», по имени ее первой местной жертвы – Кодво из общины Мовуре[104]. В целом же по всей Африке наблюдался обратный эффект: название болезни оказалось увековеченным в именах родившихся в ту пору туземцев и даже местных этнонимах, используемых для обозначения возрастных когорт. У нигерийского племени игбо, например, всех родившихся в 1919–1921 годах собирательно называли «огбо ифелунза», что переводится как «дети ифелунзы». Нетрудно догадаться, что «ифелунза» – это искаженное «инфлюэнца», подслушанное кем-то из игбо у белых колонизаторов и включенное в лексикон племени той злополучной осенью. Отсюда следует, что раньше игбо подобных хворей не знали, поскольку у них даже названия для них не было. С течением времени, когда до всех дошло, что человечество имеет дело не с множеством локальных эпидемий, а с одной глобальной пандемией, встал вопрос о согласовании единого унифицированного названия болезни. В итоге приняли за основу то, что и так устоялось у самых могущественных народов планеты, то есть в странах, взявших верх в Первой мировой войне. Так и получилось, что пандемии дали кодовое имя «испанский грипп» («испанка», espanhola, la grippe espagnole, die Spanische Grippe), и историческая кривда оказалась высеченной в камне слов.

Глава 2 Врач перед дилеммой

Итак, враг поименован и обличен, осталось найти на него управу. Минуточку. Испанский так испанский, но что, собственно, понималось врачами под гриппом в 1918 году? Самые образованные и передовые медики того времени называли гриппом комплекс симптомов (кашель, жар, насморк, боль в горле, ломоту в суставах и т. п.), вызываемых, как тогда принято было считать, бациллой, названной по имени ее первооткрывателя – палочкой Пфайффера. Если пациент обращался к врачу с жалобами на недомогание, тот мог провести клинический осмотр, измерить температуру, расспросить пациента о симптомах и поглядеть, нет ли у больного пресловутого «нездорового румянца цвета красного дерева» на скулах. Кому-то наличия этих признаков было достаточно для постановки диагноза «грипп», кто-то попедантичнее мог для пущей уверенности взять у пациента «мазок» (был тогда в ходу такой вежливый эвфемизм для пробы мокроты), поместить в чашку Петри с питательным агаром, подождать, пока колония размножится, и посмотреть под микроскопом, водится ли там бацилла Пфайффера. Отличить ее от других труда не составляло, сам Пфайффер ее и сфотографировал через микроскоп еще в 1890-х годах.

Беда лишь в том, что бацилла Пфайффера достаточно часто встречается в культурах проб со слизистой, но грипп-то вызывает не она. И в 1918 году врачи ее у части заболевших обнаруживали, у части – нет. А это уже прямое нарушение первого из четырех «постулатов» Роберта Коха, а именно: возбудителем конкретного заболевания считается микроб, во множестве присутствующий в организме всех без исключения больных и отсутствующий в любом здоровом организме. Нам теперь, естественно, известно, что возбудителем гриппа является вирус, который в десятки раз мельче бактерии и под оптическим микроскопом не виден. Так что, даже если бы медики того времени и догадывались о вирусной природе гриппа, сам вирус обнаружить им бы не удалось. В 1918 году любой врач стоял перед дилеммой: не зная возбудителя гриппа, невозможно было его точно и достоверно диагностировать. И эта дилемма порождала массу сопутствующих проблем.