Бледный всадник: как «испанка» изменила мир - [24]
С другой стороны, прежние названия болезней, считающиеся теперь недопустимыми согласно действующим рекомендациям ВОЗ, такие как «оспа обезьян», порою содержат объективные и весьма полезные указания на животных-переносчиков или иные потенциальные источники инфекции или причины болезни. Рабочая группа рассматривала в качестве альтернативных варианты наречения болезней именами древнегреческих богов (Гиппократ, наверное, в гробу бы перевернулся от ужаса) или попеременно и в равной пропорции женскими и мужскими именами (привет политкорректности), наподобие того, как принято нарекать ураганы, – но в итоге оба этих варианта были отвергнуты. К историческому опыту Китая, где в 1960-х годах во избежание паники среди населения была принята система классификации болезней по ничего не говорящим простым людям порядковым номерам (характерно, что номера с первого по четвертый получили оспа, холера, чума и сибирская язва), но в итоге и от столь радикальной крайности отказались. Так что теперь ученым-медикам хотя и возбраняется грешить былой склонностью к злоупотреблению устрашающими названиями, кое-какая свобода словотворчества оставлена[99].
В 1918 году ни ВОЗ, ни общепринятых правил классификации и определения названий болезней, естественно, не существовало. Более того, грипп в том году разразился по всему миру практически синхронно и в равной мере беспощадно выкашивал население стран, где уже вполне прижилась микробная теория и где о ней даже и не слышали. При этом в те времена у разных народов и в разных местностях бытовали порой сильно различающиеся, а то и диаметрально противоположные представления о том, что такое болезнь как таковая. Поскольку в самом широком смысле болезнь понимается как ущерб здоровью или нездоровье, то считать ли некий букет симптомов болезнью, всецело зависит от трактовки понятия «здоровье» и представлений о том, каким должен быть здоровый человек. К примеру, в Австралии ожидания относительно состояния своего здоровья у жителей богатых прибрежных городов наподобие Сиднея и у аборигенов, живших под открытым небом и спавших на голой земле в глубине континента, отличались весьма разительно. В 1918 году все еще продолжалась Первая мировая война, и многие правительства были если и не кровно, то, скажем так, сильнее обычного заинтересованы в том, чтобы свалить всю вину за обрушившийся на их войска и/или страны мор на неприятеля и/или другие страны. При таких обстоятельствах нет ничего удивительного в калейдоскопичности самых разнообразных имен, присвоенных болезни.
Когда в мае 1918 года грипп объявился в Испании, большинство простых испанцев в точности так же, как это свойственно любым другим народам, сочло, что зараза пришла из-за границы. И они были правы в своей простоте. В Америке эпидемия началась двумя месяцами, а во Франции как минимум парой недель ранее. Вот только испанцам об этом ничего известно не было, поскольку новости о вспыхнувшем гриппе в странах – участницах войны не пропускались цензурой во избежание подрыва боевого духа нации (во Франции военврачи, предвосхищая на полвека передовой опыт коммунистических китайских товарищей, ставили заболевшим гриппом тщательно зашифрованный диагноз maladie onze, т. е. «болезнь № 11»). Даже 29 июня глава санитарной инспекции Испании Мартин Салазар с уверенностью докладывал Королевской медицинской академии в Мадриде, что о подобном заболевании нигде в Европе не сообщается. И кого в таком случае было винить испанцам? Ответ подсказала сарсуэла «Песнь забвения»[100] по мотивам легенды о Доне Хуане, с большим успехом шедшая в сезоне пришествия гриппа в Мадриде. Там была весьма заразительная хоровая песенка Soldado de Nápoles[101], так Madrileños[102], недолго думая, и окрестили обрушившуюся на них заразу «неаполитанским солдатом».
Поскольку Испания сохраняла нейтралитет, пресса там цензуре не подвергалась, и местные газеты не преминули сообщить о хаосе, который сеет «неаполитанский солдат», и новости об обрушившейся на испанцев напасти быстро разлетелись по всему миру. В начале июня парижане, даже не подозревавшие о страшных последствиях волны гриппа, захлестнувшей окопы французской армии во Фландрии и Шампани, узнали из газет, что всего за три дня две трети мадридцев слегло с гриппом. Не отдавая себе отчета в том, что Францию и США болезнь затронула много раньше Испании, ну и не без подначки правительств стран Антанты, разумеется, французы, британцы и американцы быстро и твердо усвоили словосочетание «испанский грипп» – и никак иначе впоследствии эту болезнь не называли.
Неудивительно, что в испанских источниках он под таким названием не фигурирует и поныне. Исключение из этого правила – жалобы испанских авторов на историческую несправедливость. «И да будет всем известно, что я, как добропорядочный испанец, решительно протестую против всякого упоминания об "испанской лихорадке"!» – негодовал испанский врач Гарсиа Тривиньо на страницах испанского же медицинского журнала. В Испании не он один, а очень многие усматривали тогда за ярлыком «испанский», прицепленным к тому гриппу, очередное воскрешение «черной легенды» антииспанской пропаганды, развернутой еще в XVI веке соперниками Испании по разделу мира между европейскими империями, в парадигме которой даже конкистадоры выставлялись более жестокими, чем они были на самом деле (да, завоевывали; да, порабощали; бывало, истребляли индейцев; но чтобы пить кровь их детей и скармливать их мясо своим собакам, как гласит «черная легенда», такого ведь в жизни не было!)
