Бледный - [14]

Тайна, думал Девяткин, в том, когда чей конец. Он жив, а она…

Куда проваливаются сотни, тысячи, миллиарды?

Зачем сотни, тысячи, миллиарды рождаются? КПД каков? Для чего всё? Есть ли прогресс в сравнении с обещанным мифом рая? Или всё проваливается в нуль, ускоряя жуткий темп? Ибо действительное — не жизнь. Он не киснет сегодня в банке счётною функцией — но даже взятый отгул не даёт ему жить, с утра он опять чем-то занят. А он хотел лени. Шестым чувством понимал: жизнь для него сейчас — это лежать навзничь, в ожидании, чтоб само по себе вскрылось дальнейшее. Вновь подумалось, что действительность — мир действий. Стало быть, жизнь — это отказ от них с полной отдачей себя во власть внутренних процессов, независимых от действий. Может, тогда вдруг родятся иные потребности и воздвигнут новый, непохожий мир? И в научный век люди живы, пока бьётся сердце, запущенное неизвестно кем; первые из дельцов умирают, как и последние из бомжей, стоит лишь сердцу в них замереть.

Он выехал во двор и под грохот стройки следил за редкими иномарками на трассе, но вылез из машины, заметив дочь. Она бежала к нему от крыльца, чтобы запрыгнуть на шею. Как Лена. Те же привычки, сходство в лице.

— Пап, morning!

— Morning.

— Не «ng», пап, а «n»…

Акцент ей поправляет магистр из США, пишущий труд о Пушкине. Дочь ещё учит французский и музицирует. Тесть не терпел классики и не читал книг, но Девяткин знал, что он тратит крупные суммы на Катю, чтобы она могла читать Сартра в подлиннике и играть Баха.

— Пап, мама в одежде спит. Плохо?

— Это бывает, она устала.

— Мама устала? Мама ведь не работает.

— Как же, Катя, — встряла Тоня, садясь в «Форд». — Мама тебя родила — трудилась, воспитывает — трудится.

Дочь сползла с его рук на землю, влезла в салон на заднее место сказав:

— Дедушка не велит слугам вмешиваться в разговоры хозяев. Он говорит, я леди.

— Бог ты мой, Катя! Я и не знала, — Тоня покраснела. — Это как же?

— Катя! — молвил Девяткин. — Я разрешаю Тоне вмешиваться, чтоб ты слышала русский. И запоминала. Ты в Англию поедешь через год, русский забудешь, будешь знать лишь английский.

— Пап, и французский!

— Но, Катя, два языка всего, вместо трёх.

— Русский лишний, пап. Он отстой.

— Отс… Кто сказал?

— Дима. Он мне двоюродный, пап? Кузен? Он в Англии долго, он по-английски здорово! Это он сказал.

Девяткину неприятно было Катино пренебрежение к другому человеку и к своей нации. Нувориши из старых «красных директоров» и партбонз играли в демократизм, в патернализм, даже в шовинизм, со вкусом матерились, клялись кровью предков, — а внуков воспитывали иностранцами, гордясь, что те забывают русский.

Выехав за ворота, он глянул влево. Сквозь туман виднелся вывороченный холм земли, бульдозер, мелькали грузовики. Свернул вправо. Тоня молчала, обиженная повадками восьмилетней «леди». Дочь растёт стервой, подумал Девяткин, и поразился пропасти, разверзающейся меж равными. Расслоение так стремительно, что за ним не успеть ни бедным, хранящим ген равенства, ни богатым, вознёсшимся на высоты, откуда на вещи, на либертэ с эгалитэ, имелся свой взгляд. Первые не согласны, что они низшие; вторые не признают равенства с рванью, которой и зубы дорого вставить.

— Пап, нам к одиннадцати? Мы рано.

— Я хотел в Жуковке погулять с тобой. Что-нибудь нам купить. Хочешь?

— Я, пап, agree with you! — сказала дочь нарочно для Тони и развалилась, одетая с головы до ног в дорогое. Он видел её в зеркале, думающую о своём, забывшую про него, про мать — воображает, наверное, Англию, куклу Барби, мальчиков и иной девчоночий вздор.

Машин было мало. Он, включив фары, не торопился, всматриваясь в туман. У выезда на Рублёвку наплыли встречные проблесковые маячки, потом показалось само бело-синее авто. Он поехал дальше, но обнаружил, что, развернувшись, милиция понеслась вслед. Он с утра выпил и знал, что если это обнаружится, он потеряет минимум пару тысяч, если не больше. Вынул жвачку и кинул в рот. Стоило не пойти в банк — и сразу, как карточный домик, валится всё. Вся масса рублёвских, высших и средних, вот уже два часа как вползла в Москву, и теперь милиция, выполняя план, резвится на безлюдье. Он, без VIP-номера, как у тестя, и без нулей, — добыча. Он — оптимальное для ловца. Не ожидается, что он сунет им в нос пропуск МВД или службы охраны премьер-министра. Не ожидается, что он жалкий и малоденежный инженер, с какого не слупишь взятку.

— Пап, а деда не тормозят…

— Известно, — сказал он, остановившись.

— Пап, вчера ты… ну, когда ехал… мы тоже ехали… — дочь начала и вдруг смолкла.

Вышли двое, один с АКМ, другой с жезлом.

— Здрассь… вашш машина?

— Да.

— Документы.

Он подал.

— Пётр Игнатьевич?

— Да.

— Девяткин? — Чин заглянул в салон. — Следуйте-ка за нами. В вашей машине. Пжалсста.

— Но…

— Следуйте. — Чин стучал о ладонь жезлом.

Его конвоировали. Естественно, будь он шишкой, без улик не тронули бы. Плен его был дальнейшим сползанием во вчерашнее состояние… Впрочем, он ведь хотел хаоса; он ведь не далее как вчера мечтал, чтоб бардак с грядки роз расползся, размывая порядки, линии и регламент. Так и случилось, пусть пока в отношении одного лишь его, Девяткина.