Блаженство - [8]

Могучий самолет, раскинувший крыла,

Почти законченный, стоит среди стола.

Лишь гаммы за стеной – но к ним привычен слух —

Дождем перевиты, струятся монотонно.

Свет лампы. На столе – отряд любимых слуг:

Напильник, ножницы, флакончик ацетона,

Распространяющий столь резкий аромат,

Что сборную модель родители бранят.

А за окном темно. Уже идет к шести.

Работа кончена. Как бы готовый к старту —

Картинку на крыло теперь перевести —

Пластмассовый гигант воздвигнут на подставку

И чуть качается, еще не веря сам,

Что этакий титан взлетает к небесам.

Дождливый переплеск, и капель перепляс —

Апрельский ксилофон по стеклам, по карнизу,

И мальчик слушает. Он ходит в третий класс

И держит девочку за врушку и подлизу,

Которой вредничать – единственная цель,

А может быть, влюблен и носит ей портфель.

Внутри тепло, уют… Но и снаружи – плеск

Дождя, дрожанье луж, ночного ксилофона

Негромкий перестук, текучий мокрый блеск

Фар, первых фонарей, миганье светофора,

Роенье тайных сил, разбуженных весной:

Так дышит выздоравливающий больной.

Спи! Минул перелом; означен поворот

К выздоровлению, и выступает мелко

На коже лба и щек уже прохладный пот —

Пот не горячечный. Усни и ты, сиделка:

Дыхание его спокойно, он живет,

Он дышит, как земля, когда растает лед.

…О тишь апрельская, обманчивая тишь!

Работа тайных сил неслышна и незрима,

Но скоро тополя окутает, глядишь,

Волна зеленого, пленительного дыма,

И высохнет асфальт, и посреди двора

По первым классикам заскачет детвора.

А следом будет ночь, а следом будет день,

И жизнь, дарующая все, что обещала,

Прекрасная, как дождь, как тополь, как сирень,

А следом будет… нет! о нет! начни сначала!

Ведь разве этот рай – не самый верный знак,

Что все окончиться не может просто так?

Я знаю, что и я когда-нибудь умру,

И если, как в одном рассказике Катерли,

Мы, обнесенные на грустном сем пиру,

Там получаем все, чего бы здесь хотели,

И все исполнится, чего ни пожелай, —

Хочу, чтобы со мной остался этот рай:

Весенний первый дождь, вечерний сладкий час,

Когда еще светло, но потемнеет скоро,

Сиреневая тьма, зеленый влажный глаз

Приветствующего троллейбус светофора,

И нотная тетрадь, и книги, и портфель,

И гаммы за стеной, и сборная модель.

3. Октябрь

Подобен клетчатой торпеде

Вареный рыночный початок,

И мальчик на велосипеде

Уже не ездит без перчаток.

Ночной туман, дыханье с паром,

Поля пусты, леса пестры,

И листопад глядит распадом,

Разладом веток и листвы.

Октябрь, тревожное томленье,

Конец тепла, остаток бедный,

Включившееся отопленье,

Холодный руль велосипедный,

Привычный мир зыбуч и шаток

И сам себя не узнает:

Круженье листьев, курток, шапок,

Разрыв, распад, разбег, разлет.

Октябрь, разрыв причин и следствий,

Непрочность в том и зыбкость в этом,

Пугающие, словно в детстве,

Когда не сходится с ответом,

Все кувырком, и ум не сладит,

Отступит там, споткнется тут…

Разбеги пар, крушенья свадеб,

И листья жгут, и снега ждут.

Сухими листьями лопочет,

Нагими прутьями лепечет,

И ничего уже не хочет,

И сам себе противоречит —

Мир перепуган и тревожен,

Разбит, раздерган вкривь и вкось —

И все-таки не безнадежен,

Поскольку мы еще не врозь.

4

Никите Елисееву 

Теплый вечер холодного дня.

Ветер, оттепель, пенье сирены.

Не дразни меня, хватит с меня,

Мы видали твои перемены!

Не смущай меня, оттепель.

Не обольщай поворотами к лету.

Я родился в холодной стране.

Мало чести – оставь мне хоть эту.

Только трус не любил никогда

Этой пасмурной, брезжущей хмури, 

Голых веток и голого льда,

Голой правды о собственной шкуре.

Я сбегу в этот холод. Зане

От соблазнов, грозящих устоям,

Мы укроемся в русской зиме:

Здесь мы стоим того, чего стоим.

Вот пространство, где всякий живой,

Словно в пику пустому простору,

Обрастает тройной кожурой,

Обращается в малую спору.

Ненавижу осеннюю дрожь

На границе надежды и стужи:

Не буди меня больше. Не трожь.

Сделай так, чтобы не было хуже.

Там, где вой на дворе в январе,

Лед по улицам, шапки по крышам,

Там мы выживем, в тесной норе,

И тепла себе сами надышим.

Как берлогу, поземку, пургу

Не любить нашей северной музе?

Дети любят играть на снегу,

Ибо детство со смертью в союзе.

Здравствуй, Родина! В дали твоей

Лучше сгинуть как можно бесследней.

Приюти меня здесь. Обогрей

Стужей гибельной, правдой последней.

Ненавистник когдатошний твой,

Сын отверженный, враг благодарный, —

Только этому верю: родной

Тьме египетской, ночи полярной.

«Снова таянье, маянье, шорох…»

Снова таянье, маянье, шорох,

Лень и слабость начала весны:

Словно право в пустых разговорах

Нечувствительно день провести.

Хладноблещущий мрамор имперский,

Оплывая, линяя, гния,

Превратится в тупой, богомерзкий,

Но живительный пир бытия.

На свинцовые эти белила,

На холодные эти меха

Поднимается равная сила

(Для которой я тоже блоха).

В этом есть сладострастие мести —

Наблюдать за исходами драк,

И подпрыгивать с визгом на месте,

И подзуживать: так его, так!

На Фонтанке, на Волге и Каме,

Где чернеют в снегу полыньи,

Воздается чужими руками

За промерзшие кости мои.

Право, нам ли не ведать, какая

Разольется вселенская грязь,

Как зачавкает дерн, размокая,

Снежно-талою влагой давясь?

Это пир пауков многоногих,

Бенефис комаров и червей.

Справедливость – словцо для убогих.

Равновесие – это верней.

Это оттепель, ростепель, сводня,