Блаженство - [22]

И отдохновенье, и похолоданье,

И необязательность, и вообще.

Потом это все опадает лавиной,

Являются беженцы, гунны, войска,

И вой человечий, и рев буйволиный, —

Но эта эстетика мне не близка.

Зато мне достались дождливые скверы,

Упадок словесности, пляска теней,

И этот нехитрый состав атмосферы,

В которой изгоям дышалось вольней.

Опавшие листья скребутся к порогу.

Над миром стоит Мировая Фигня.

И плачу, и страшно, и сладко, ей-богу,

Мне думать, что все это ради меня.

Конец сезона

1. «До трех утра в кафе «Чинара»…»

До трех утра в кафе «Чинара»

Торгуют пловом и ухой,

И тьму Приморского бульвара

Листок корябает сухой.

И шелест лиственный и пенный,

Есть первый знак и главный звук

Неумолимой перемены,

Всю ночь вершащейся вокруг.

Где берег противоположный

Лежит цепочкой огневой,

Всю ночь горит маяк тревожный,

Вертя циклопьей головой.

Где с нефтяною гладью моря

Беззвездный слился антрацит —

Бессоннице всеобщей вторя,

Мерцает что-то и блестит.

На рейде, где морская вакса

Кишит кефалью, говорят,

Вот-вот готовые сорваться,

Стоят «Титаник» и «Варяг».

Им так не терпится, как будто

Наш берег с мысом-близнецом

Сомкнутся накрепко, и бухта

Предстанет замкнутым кольцом.

2. «Любовники в конце сезона…»

Любовники в конце сезона,

Кому тоска стесняет грудь,

Кому в грядущем нет резона

Рассчитывать на что-нибудь,

Меж побережьем и вокзалом

В последний двинулись парад,

И с лихорадочным накалом

Над ними лампочки горят.

В саду, где памятник десанту, —

Шаги, движенье, голоса,

Как если б город оккупанту

Сдавался через три часа.

С какой звериной, жадной прытью

Терзают плоть, хватают снедь!

Там все торопится к закрытью,

И все боятся не успеть.

Листва платана, клена, ивы

Метется в прахе и пыли —

Как будто ночью жгли архивы,

Но с перепугу недожгли.

Волна шипит усталым змеем,

Луна восходит фонарем.

Иди ко мне, мы все успеем,

А после этого умрем.

3. «По вечерам приморские невесты…»

По вечерам приморские невесты

Выходят на высокие балконы.

Их плавные, замедленные жесты,

Их томных шей ленивые наклоны —

Все выдает томление, в котором

Пресыщенность и ожиданье чуда:

Проедет гость-усач, окинет взором,

Взревет мотором, заберет отсюда.

Они сидят в резной тени акаций,

Заполнив поздний час беседой вялой,

Среди почти испанских декораций

(За исключеньем семечек, пожалуй).

Их волосы распущены. Их руки

Опущены. Их дымчатые взгляды

Полны надежды, жадности и скуки.

Шныряют кошки, и поют цикады.

Я не пойму, как можно жить у моря —

И рваться прочь. Как будто лучше где-то.

Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,

Где так тягуче медленное лето.

Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданы

И мысленно послав хозяйку к черту,

Сквозь тени, розы, лозы и лианы

Идет по двухэтажному курорту!

Когда бы от моей творящей воли

Зависел мир – он был бы весь из пауз.

Хотел бы я любви такой Ассоли,

Но нужен ей, увы, не принц, а парус.

Ей так безумно хочется отсюда,

Как мне – сюда. Не в этом ли основа

Курортного стремительного блуда —

Короткого, томительного, злого?

А местные Хуаны де Маранья

Слоняются от почты до аптеки.

У них свое заветное желанье:

Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!

Их песни – вопли гордости и боли,

В их головах – томление и хаос,

Им так желанны местные Ассоли,

Как мне – приморье, как Ассоли – парус!

Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,

Презрительный, как хлещущее «never»,

И вся надежда, что в конце сезона

Приезжие потянутся на север.

О, душный вечер в городе приморском,

Где столкновенье страсти и отказа,

Где музыка, где властвует над мозгом

Из песенки прилипчивая фраза,

Где сладок виноград, и ветер солон,

И вся гора – в коробочках строений,

И самый воздух страстен, ибо полон

Взаимоисключающих стремлений.

4. «Приморский город пустеет к осени…»

Приморский город пустеет к осени —

Пляж обезлюдел, базар остыл, —

И чайки машут над ним раскосыми

Крыльями цвета грязных ветрил.

В конце сезона, как день, короткого,

Над бездной, все еще голубой,

Он прекращает жить для курортника

И остается с самим собой.

Себе рисует художник, только что

Клиентов приманивавший с трудом,

И, не спросясь, берет у лоточника

Две папиросы и сок со льдом.

Прокатчик лодок с торговцем сливами

Ведут беседу по фразе в час

И выглядят ежели не счастливыми,

То более мудрыми, чем при нас.

В кафе последние завсегдатаи

Играют в нарды до темноты,

И кипарисы продолговатые

Стоят, как сложенные зонты.

Над этой жизнью, простой и набожной,

Еще не выветрился пока

Запах всякой курортной набережной —

Гнили, йода и шашлыка.

Застыло время, повисла пауза,

Ушли заезжие чужаки,

И море трется о ржавь пакгауза

И лижет серые лежаки.

А в небе борются синий с розовым,

Две алчные армии, бас и альт,

Сапфир с рубином, пустыня с озером,

Набоков и Оскар Уайльд.

Приморский город пустеет к осени.

Мир застывает на верхнем до.

Ни жизнь, ни то, что бывает после,

Ни даже то, что бывает до,

Но милость времени, замирание,

Тот выдох века, провал, просвет,

Что нам с тобой намекнул заранее:

Все проходит, а смерти нет.

Новая одиссея

Пока Астреев сын Борей мотал меня среди зыбей,

Прислуга делалась грубей, жена седела.

Пока носился я по морю под названьем Эге-гей, —

Итака тоже сложа руки не сидела.

Богов безжалостных коря, мы обрывали якоря,

В сознанье путались моря, заря рдела,

Дичают земли без царей, и, помолясь у алтарей,