, ни хижины, ни какого-либо духовного наставника – ведь все гнушались им и отвращались от него, как от бесноватого. Тот отвечал так: «О, дражайший, раньше я был в монастыре, служа Господу Богу моему, но когда стал удостаиваться немалой чести от людей, устрашился хитроумных козней высоковыйного дракона (Диавола. – С.И.),а также вспомнил изречение апостола, сказавшего, что «глупое Бога умнее человеков», и решил выбрать тот путь, который ты видишь, лишь бы не отпасть от Бога. Ведь твоя честная во Господе душа ведает, что в тот час, когда придётся держать ответ перед праведным Судией, нам никто не пригодится и не поможет, и не будет никого, кто бы поставлен был отдавать нам приказы (ού κελεύσει ημάς όστις έπι τό αυτό). С другой стороны, если кто сумеет, по слову апостола Павла, высмеивая (έμπερι-πατήσας), распяться в этом мире до того, как уйти из него и расстаться с этой жизнью в духовных немощах, тот, несмотря на свои грехи, понравится Господу Богу и последует за Ним, ласковым, благосклонным и человеколюбивым. Ради этого, любезный господин мой, я выбрал тот путь [следования] за Богом, который ты видишь, и молю Господа моего и Владыку вырвать меня из ужасной тьмы и страшного тартара и мучительного червя, и тягостной Геенны…» Пока он всё это говорил, блаженный Григентий стоял, сокрушаясь на его слова, молча, и точил слёзы, как будто оплакивая свою жалкую долю. В сердце же своём он сказал: «Великая тайна – то, как избранники Божий идут страшной дорогой, а потом желают и стремятся лишь к тому, чтобы скрываться и одному лишь Богу нравиться!…» Сказав это самому себе, он пал пред сим святым мужем и обратился к нему: «Ты хорошо поступаешь, господин мой, хорошо! Прошу твою святость за себя: помяни и меня пред Господом. Если я что и сказал [плохого], то говорил бездумно, как один из неразумных (παραφρόνων ώς είς των αφρόνων)». Сказав это и облобызав господина Иоанна, блаженный Григентий, после совместной молитвы, пошёл своей дорогой, радуясь, прославляя и хваля Владыку Христа. А те ребята, которые раньше говорили праведнику, чтобы тот не приближался к «тому, [по их словам], бесноватому (δαιμονώντι), дабы он не попал камнем», видя, как кротко и приветливо тот поговорил с Григентием, удивлялись и толковали друг другу: «Этот диакон – либо какой-то маг и чародей, либо очень святой, коль скоро дикий бес, сидящий в этом несчастном, стал смирным и покорился ему». Решив проверить, в самом ли деле он пришёл в разум (σεσωφρόνηκεν), они двинулись поближе к нему. А тот, снова собрав камни, стал их преследовать, кидаясь в них и во все стороны [камнями] и сделавшись ещё более буйным (άγριώτερος), чем раньше.
Иоанн представляет собой образчик раннего юродства: он был монахом, а потом ушёл в мир, чтобы бороться с гордыней. О спасении чужих душ, о сокрытии собственного совершенства и даже о тайных добрых делах этого юродивого в житии не сказано ни слова. От «Симеонова» поведения у Иоанна – лишь угроза «орехометания» (см. выше, с. 114-115).
Десятое столетие ознаменовалось подъемом юродства. Но теперь отношение общества к святости было уже иным. В агиографии наблюдается переоценка ценностей, и на первый план вместо аскетических выходят социальные добродетели. Византия, не знавшая феодализма, не могла усвоить того «аристократического» идеала святости, который был столь широко распространен на Западе, но тем не менее святыми всё чаще становились люди из состоятельных семей, деятельные и предприимчивые, щедрые жертвователи, рачительные хозяева [59]. Разумеется, в такой компании юродивый выглядел более странно, чем среди пламенных аскетов, пустынников, трансвеститов, странников и добровольных нищих, коими полнился ранневизантийский синаксарь. Поэтому и сам юродивый в его «втором издании» ведёт себя, как мы убедимся, не в пример смирнее своих предшественников.
Первой после VII в. апологией юродства можно считать написанное в середине X в. житие Василия Нового (BHG, 263-264). Сам его герой, хоть и в масштабах весьма скромных, практикует юродство. Он начинает своё подвижничество с того, что безо всякой видимой причины отказывается назвать себя представителям власти. Сюжет явно измыслен для того, чтобы в отсутствие гонений на христианство найти предлог изобразить стойкость святого под пытками. Власти подозревают в нём шпиона, и этот мотив глухо напоминает истории с юродивыми (ср. с. 213). Также намекает на юродство рассказ о том, как Василия попросили благословить вино, а он вместо этого разбил сосуд, поскольку в нём была змея [CCLXXV]. Но если Симеон Эмесский в аналогичной ситуации никому ничего не объясняет и люди уверены, что его поступок продиктован безумием [CCLXXVI], то Василий Новый охотно демонстрирует всем свою прозорливость. Юродство проявляется у Василия время от времени, уже когда он живёт приживалом в богатых домах Константинополя благополучной и покойной жизнью.
К нему приходили за советом, – повествует агиограф, – и многим он отвечал главным образом посредством загадок и дурачеств ( μωροποιΐας); некоторым казалось – притом, что он был исполнен Божьей мудрости
