Блаженной памяти - [27]

Бедекер 1907 года уверяет путешественника, что прекрасная коллекция живописи в Маршьенне заслуживает, чтобы ее посмотрели. В 1929 году ее уже не было в замке — полагаю, она украшала в то время посольство Эмиля. На стенах гостиной в стиле Второй Империи были развешаны большие портреты в духе весьма романтизированного реализма на манер Курбе: мужчины с тросточкой, бродящие по лесным аллеям, амазонки, грациозно опирающиеся о бок своей лошади. В углу один из Байенкур-Курколей XVIII века, бывший епископом Брюгге, воскрешал дореволюционные времена. Тетя Луиза положила мне на колени картонную коробку с миниатюрами. Мое внимание привлек портрет молодой женщины в белом муслиновом платье с короткой талией — у нее была бледная кожа португалки или бразильянки и черные вьющиеся волосы под прозрачным белым чепцом. На обороте выцветшими буквами было выведено имя модели — Мария Лиссабонская. Хозяйка дома ничего не знала об этой женщине, кроме того, что она не принадлежит к числу моих прямых предков, а, кажется, к потомкам от второго брака. Я упоминаю ее здесь только потому, что мне иногда хотелось использовать ее имя и облик в каком-нибудь романе или поэме.

Тетя Луиза сервировала на террасе чай с изысканностью, напоминавшей Англию. Вокруг по-прежнему были павлины и розарии, виденные мной в детстве. Не стану возвращаться здесь к теме, уже оркестрованной мной в связи с Флемалем: загазованный воздух, загрязненная вода, земля, изуродованная тем, что наши предки искренно считали прогрессом — оправдание, которого у нас уже нет. Но участь Флемаль-Гранд грозила и Маршьенну. По ту сторону пруда, позади уже сократившегося пространства парка, фабричные трубы изрыгали свою дань индустриальному владычеству, доходы от закладки которого пополняли кошельки Эмиля и Арнольда. Прежде чем разлить чай, тетя Луиза краешком вышитой салфетки незаметно отерла севрскую чашечку, на которую осело несколько черных молекул.

В 1956 году я включила Маршьенн в список мест, которые хотела вновь увидеть в Бельгии. Мне показалось, что парк, превращенный в городской, стал меньше — но надо делать скидку на то, что воспоминания многое преувеличивают. Парк поддерживали в хорошем состоянии, хотя и с долей холодноватой официальности. Замку была уготована одна из самых счастливых судеб, какие могут выпасть на долю покинутых жилищ: с некоторых пор в нем разместилась муниципальная библиотека. Комнаты первого этажа содержались в том убогом виде, который присущ местам, взятым на попечение муниципалитетом; но, пожалуй, картотеки и полки с пронумерованными книгами уродовали их меньше, чем в свое время роскошная мебель Второй Империи. Я не увидела ни китайского будуара, раззолоченного и лакированного, ни часовни — здесь когда-то, отодвинув снятые с надгробий и расставленные вдоль стен плиты, Жан показал мне тайник, где скрывался священник. Эти гравированные или скульптурные памятники были теперь водворены в приходскую церковь. Они присоединились там к памятникам более позднего времени, которые еще сохранились на своих местах: я увидела надгробие Гийома Билькена и его вдовы, урожденной Байенкур-Курколь, выполненное с суховатой элегантностью XVIII века — его украшали маленькие колонны и белые урны на черном фоне. Одна или две затесавшиеся сюда плиты были отмечены величавым и строгим стилем начала XV века; другие — поздней орнаментальной готикой, а может, имитирующим готику Ренессансом. Маленькие собачки, лежащие у дамских ног, придавали прелесть этим своеобразным обломкам. Надпись на надгробии некой Иды де К. навела меня на мысль, что оно попало сюда из старинной часовни во Флемале, но мои геральдические познания были слишком скудны, чтобы разобраться в выщербленных знаках и щитах.

Пожилая женщина, которая пришла вернуть книгу в библиотеку, узнала меня, а может, услышала мое имя. Это была старая горничная тети Луизы. Она сообщила мне последние — в полном смысле слова — новости о семье: хозяйка умерла до войны, и я остереглась упомянуть кое-какие подробности, которые недоброжелатели, явно продолжавшие травить ирландку, сообщили мне о ее закате. Если верить им, тетя Луиза воспылала пристрастием к напитку своей родной страны — виски. Находясь под присмотром Арнольда и Жана, когда они бывали дома, а в остальное время под присмотром старых служанок, Которые пресекали недозволенные покупки, она обратилась к более скромным стимуляторам: мятной водке и ванильной настойке, бесчисленные бутылки из-под которых будто бы были найдены в ее комнате. Моя собеседница несомненно отвергла бы с негодованием эти сплетни. Но даже если это правда, только тупой ригорист станет возмущаться тем, что старая женщина, чувствуя приближающийся конец, пытается, как умеет, подкрепить свои силы, пусть даже не самым лучшим с медицинской точки зрения способом. Холодная, как лезвие кинжала, мятная водка, черная ванильная эссенция и даже терпкое виски, из всех трех самое, на мой вкус, противное, становятся тогда талисманом против смерти, бесполезным, как все талисманы.

Сидя рядом со мной на скамейке в парке, моя собеседница продолжала свой рассказ, впрочем, очень короткий. Г-н Жан оставил дипломатический пост, который занимал в 1940 году, и записался в Royal Air Force34 — этот окольный путь часто выбирали патриоты, когда их родина раздиралась между нейтралитетом и участием в войне. Вступив позднее в одну из групп Сопротивления, он в 1944 году был убит шальной пулей. В живых осталась его дочь. Позднее я узнала, что примерно в ту пору, когда состоялась эта беседа, она вышла замуж и вскоре погибла в автомобильной катастрофе. Эта ветвь и с нею имя угасли бы со смертью Жана, если бы дядя Эмиль перед смертью не узаконил передачу своего имени отдаленным родственникам. Оно встречается и теперь.