Блатная музыка. «Жаргонъ» тюрьмы - [32]

Царь нашъ царь, Петръ Алексѣевичъ!

Мы за то его бьемъ-казнимъ:

Онъ покралъ у насъ Миколу Можайскова,

И унесъ казны сорокъ тысячей». —

Тутъ возговоритъ добрый молодецъ:

— «Ужъ ты гой еси, православный царь,

Православный государь, Петръ Алексѣевичъ!

Не вели меня казнить-вѣшати,

Прикажи мнѣ слово молвити,

Мнѣ себя, добра молодца, поправити.

Не я покралъ у нихъ Миколу то Можайсково,

И не я унесъ у него золоту казну,

А покрали его мужики-кашилы[8].

Только лучилося мнѣ, доброму молодцу,

Это дѣло самому видѣти.

Гулялъ я, молодецъ, по бережку

На желтомъ песку, при мелкомъ лѣску,

И увидѣлъ, что они дѣлятъ казну,

Не считаючи дѣлятъ — отгребаючи.

У меня, у молодца, сердце разгорѣлося,

Молодецкая кровь раскипѣлася;

Ломалъ я, молодчикъ, мостовиночку дубовую;

Перебилъ я мужиковъ до полу-смерти,

Иныхъ прочихъ чуть живыхъ пустилъ.

И взялъ я́ у нихъ зо́лоту казну.

Взявъ казну, сталъ казну пересчитывать:

Насчиталъ казны сорокъ тысячей».—

Тутъ не золота трубынька вострубила,

Не серебряна сыповочька возыграла,

Какъ возговоритъ надёжа православный царь,

Православный государь, Петръ Алексѣевичъ:

«Ты куда такову́ казну дѣвалъ?»

Тутъ возговоритъ добрый молодецъ:

— «Ужъ ты гой еси, православный царь,

Православный государь, Петръ Алексѣевичъ!

Прогулялъ всю казну во кружалѣ я,

Во кружалѣ я, во кружалищѣ,

Съ голытьбою я, со казацкою».

III.

При долинушкѣ выросъ кустъ съ малинушкой,

На кусточкѣ ли сидитъ младъ соловеюшко.

Сидитъ — громко свищетъ.

А въ неволюшкѣ сидитъ добрый молодецъ,

Сидитъ — слезно плачетъ.

Во слезахъ-то словечушко молвилъ:

— Растоскуйся ты, моя любезная, разгорюйся!

Ужъ я самъ-то по тебѣ, любезная,

Самъ я по тебѣ сгоревался.

Я отъ батюшки, я отъ матушки

Малой сынъ остался.

«Кто тебя, сироту, вспоилъ, вскормилъ?»

— Воскормилъ-вспоилъ православный міръ,

Возлелѣяла меня чужая сторонка,

Воскачала-то меня лодка легкая.

А теперь-то я, горемышный я, во тюрьму попалъ.

Во тюрьму попалъ — кичу темную.

IV.

Изъ за лѣсу-лѣсу темнаго,

Изъ за горъ-го́рокъ высокіихъ,

Выплывала лодка легкая.

Ничѣмъ лодочка не изукрашена,

Молодцами изусажена;

Посередь лодки шатеръ стоитъ,

Бѣлъ шатеръ стоитъ полосатчатый;

Подъ шатромъ-то золота казна;

Караульщицей красна дѣвица.

Дѣвка плачетъ — какъ рѣка льется;

У ней слезы — какъ волны бьются.

Атаманъ ту дѣвку уговариваетъ:

— «Не плачь, дѣвка, не, плачь, красная!»

— «Какъ мнѣ, дѣвушкѣ, не плакати?

Атаману быть убитому,

Эсаулу быть разстрѣлену,

А мнѣ, дѣвицѣ, тюрьма крѣпкая

И сосла́ньицо далекое

Въ чужедальную сторонушку,

Что въ Сибирь-то некрещоную!»

V.

Ты воспой-воспой,

      Жаворо́ночекъ,

На крутой горѣ,

      На проталинкѣ.

Ты утѣшь-ко, утѣшь

      Меня молодца,

Меня молодца

      Во неволюшкѣ,

Во неволюшкѣ,

      Въ тюрьмѣ каменной,

За треми дверьми

      За дубовыми,

За треми цѣпьми

      За желѣзными.

Напишу письмо

      Къ свому батюшкѣ,

Къ свому батюшкѣ,

      Къ своему отцу, —

Не перомъ напишу,

      Не чернилами,

Напишу письмо

      Горючьми́ слезьми́.

Отецъ съ матерью

      Отступилися:

«Какъ у насъ въ роду

      Воровъ не было,

Ни воровъ у насъ,

      Ни разбойниковъ.»

VI.

Бывало у соколика времячко:

Лёталъ-то соколъ высокохонько,

Высокохонько леталъ по поднебесью.

Ужъ онъ билъ-побивалъ гусей-лебедей,

Гусей-лебедей, утокъ сѣрыихъ;

Нонѣ соколу время нѣтути:

Сидитъ соколъ то во поимани,

Во той клѣточкѣ, во золотенькой (sic!),

На серебрянной сидитъ шосточкѣ,

Рѣзвы ноженьки его во опуточкахъ.

VII.

Перекрѣпъ-то, перезябъ я, добрый молодецъ,

Стоючи́ подъ стѣнкой бѣлокаменной,

Глядючи на городъ на Катаевскій[9].

У Катаева воротцы крѣпко заперты,

Они крѣпко заперты воротцы, запечатаны.

Караульные солдатушки больно крѣпко спятъ,

Крѣпко больно спятъ солдатушки, не пробудятся.

Одна лишь не спитъ красна дѣвица,

Красна дѣвица — королевска дочь.

Брала она со престолу короночку,

Надѣвала ее на свою буйну голову,

Ещо брала со престола златы ключи,

Отмыкала отпирала каменну кичу[10],

Отпускала невольниковъ-подтюремщиковъ.

VIII.

Соловейко ты мой, соловейко,

Разнесчастный ты мой соловейко!

Ты не вей себѣ, не вей теплаго гнѣздышка,

Не вей при дорожкѣ,

А совей-ко лучше его при долинѣ:

Тамъ никто его, никто не раззо́рить

И твоихъ малыхъ дѣтушекъ никто не разгонитъ.

Какъ у Троицы было подъ горою,

За каменною было за стѣною, —

Тамъ сидитъ-сидитъ добрый молодецъ,

Онъ сидитъ-сидитъ въ мѣшкѣ[11] каменномъ.

Онъ не годъ сидитъ и не два года,

Но никто къ нему, разудалому,

Не зайдетъ никто, не заѣхаетъ (sic!).

Тутъ зашла къ нему гостья милая,

Гостья милая — мать родная ему;

Не гостить пришла, а провѣдать лишь:

— «Каково-то тебѣ, сыну милому,

Во тюрьмѣ сидѣть, во неволюшкѣ?

Во кичѣ[12] сидѣтъ за рѣшотками,

За рѣшотками, за желѣзными?»

— «Ахъ ты матушка, ты родимая!

Ты сходи-сходи къ воеводѣ[13] въ домъ,

Попроси-ко ты его милости,

Не отпуститъ ли меня, добра молодца;

На свѣтъ бѣлый погулять ещо?»

IX.

Мой сизой голубчикъ,

Ты зачѣмъ, для чего

Въ садикъ не летаешь?

      Буйнымъ вѣтромъ

      Сизова относитъ,

      Частымъ дождемъ-дождикомъ

      Крылья-перья мочитъ.

Мой миленькой,

Мой милой дружочекъ!

Ты пошто, для чего

Рѣдко въ гости ходишь?

Твой отецъ да мать

Тебя не спускаютъ,

Родъ они племя

Тебѣ запрещаютъ? [sic!]

      Сидѣлъ-посидѣлъ

      Удалой молодчикъ

      Во темной темницѣ.

У той у темной, у темной темницы