Благословенны горные хребты - [4]

— Ни одна Галатея ещё не ломалась. Троекратный запас прочности у них. Любой прочности — и этой вот, душевной, тоже. Но я всё понимаю: и человек может сбрендить, а самолёт может упасть. Ну и что? По этому поводу нам самолётами не летать и с друзьями не общаться? Вот ты мне что скажи, Кондратушка: может, я должен думать, не опасно ли мне тебя в горы брать? А вдруг ты меня треснешь башкой об скалу и подыхать бросишь? Вдруг ты меня уже давно втайне ненавидишь, а? Докажи, что нет.

Кондратий даже растерялся. Забормотал что‑то, вроде: «Ты чё, Крюк, не знаешь меня, что ль…» — но Крюк дожал.

— А вот не знаю. Чужая душа — потёмки. Может, у тебя опухоль мозга, а может, ты в Соньку влюбился. Никто ничего ни о ком не знает. Вот я тебе верю, что ты мне друг — а вдруг ты врёшь? Мало ли было случаев, когда продавали друзья?

Кондратий замолчал, глаза опустил, желвак по скуле ходит. Буркнул глухо:

— Я думал, ты мне настоящий друг.

А Крюк:

— Да, — говорит, — настоящий. Я помню, какой ты на маршруте. Потому и зову тебя на Аляску, потому и жизнь тебе доверить не боюсь, и не думаю, что ты засбоишь или сломаешься. Вера называется, понимаешь? Но ведь и ты мне поверь. Я тебя когда‑нибудь обманывал, а, Кондрат? Или, может, тащил с собой в команду какую‑нибудь дрянь?

Кондратий только головой мотнул. А Крюк двинул его по спине:

— Ну и забудь. Считай, что в команде у нас новый человек, если тебе так легче думается. Но я Тошке обещал на Аляску — и я ему тоже врать не буду. Обязан я ему, и друг он мне. Если тебе уж так противно с ИскИном в одной команде идти — ну, что, не потащу я тебя силой. Хоть и жалко очень, уже лет пять ведь думали об Аляске, а?

Кондратий мялся-мялся, но выдавил всё‑таки:

— Не, ну зачем… Решили на Аляску в этот сезон — значит, едем. Чего там. В конце концов, был же этот робот с тобой на Памире…

Тут уж я не выдержал:

— Ну что, — говорю, — ты ломаешься как девка, Кондратий? Ты вспомни, КАК он был на Памире с Крюком — ведь рекомендация, нет?

И так вот, вдвоём с Крюком мы его дожали. Но в тот вечер и Тоша на кухню не вышел — слышно было, как в комнате с девчонками играл — и Соня не вступала больше. И какая‑то заноза крохотная осталась. Вроде, обо всём договорились, но что‑то всё время свербило, как в глазу.

И не выморгать.

Собираться начали загодя, а поехали в начале мая.

А пока собирались, пока готовили снарягу, припасами обзаводились — всё время общались с Тошей, волей-неволей. И всё, что в моей голове было ясно, стало довольно‑таки смутно и странно.

Я ж на том стоял, что человек есть человек, машина есть машина. Что машине прикажешь, то и сделает, свободной воли у неё нет и быть не может. И мыслить машина не может, разве что — изображать мышление. Долго ли нас, глупых людишек, обмануть‑то? Вон, девчонки на нём, на пушистеньком, виснут, мягкий он, тёплый — им и радостно. Всё равно, как мелких обезьянок, если осиротеют, не дай Бог — на плюшевых медведиков сажают. Им тепло, приятно — и с потребностью в любви всё хорошо.

Нам, людям, самим важно любить. А уж что — дело пятое. Человек может и вовсе неживой предмет возлюбить со страшной силой, аж до стояка — хоть шикарный автомобиль, хоть куклу, хоть ношеные девчачьи трусики. А как полюбим — так и додумываем. И нам только дай заграбастать объект наш в обе пригоршни и вцепиться до белых костяшек. И что там объекту, каково ему — нам до фени уже.

Поймать, как говорится, котёнка и загладить до смерти.

Как моя бывшая.

Это у Крюка все дела хороши по всем фронтам. А у нас с Кондратием — глубоко не так.

Моя четыре года назад вильнула хвостом и ушла, и малого забрала, да ещё и бенефис устроила напоследок, мол, свернёшь когда‑нибудь в горах башку — туда и дорога, но пацана с пути не сбивай, не дам. По душе резанула сильно, но дело известное — ждать с гор не все женщины могут. Другая сидит и психует: а ну, как разобьётся или покалечится? И куда ей тогда? И вся любовь. Ушла и скоренько нашла себе — хоть тоже дома не бывает ни фига, но не по обледенелым скалам лазает, а в банке башли сшибает, не разобьёт башку, негде. Разве что к любовнице уйдёт.

У Кондратия ещё хуже вышло. Его красотуля к приезду любимого с гор основательно подготовилась: шмотки его собрала в чемодан, да хорошо ещё не выставила за дверь. А на его постели уже другой журнальчик листал и дожидался, пока красотуля разберётся с нудным альпиндяем. Грязный обман получился и подлый, так Кондратий уже и не доверяет ни женщинам, ни другому кому‑нибудь — только старым друзьям, с которыми был на маршруте.

В общем, если бы не Крюк со своей Соней, в любовь, которая не о том, как бы себе захапать, уже и не верить бы. Но вот, наглядно: не оспоришь. Да ещё и дети. А теперь ещё прибился Тошка.

Машина, само собой, любить не может. Но его всё семейство Крюковых, включая кота Муркентия, любило чисто конкретно. И было за что, если уж откровенно говорить: умные люди Тошу делали и подошли к работе творчески — ничего не пожалели.

С Сониной точки зрения Тоша стоил шикарной двухэтажной дачи на Вуоксе — да Соня и говорить об этом не хотела. У неё появлялись такие интонации, словно она настояла, чтоб муж выкупил с плантаций негра, который спас ему жизнь. Но, кроме того, гад буду, Тоша был её подружкой. Я слыхал краем уха, как они трындят о каких‑то женских делишках, тряпчонках, причёсках, сериалах — и у Тоши даже голос становился выше, не как у взрослого парня, а как у подростка или ребёнка. И ему было не впадлу помогать Соне на кухне или по дому; он бы и в магазин ходил, и ещё куда, но, всё‑таки, люди шарахались — очень уж Тоша был удивительный. Йети как есть.