Благородный демон - [12]
Этого брака просто не должно быть.
И нужно, чтобы для нас оставалось какое-то будущее.
Два решения.
Вполне банальное и легковесное: больше не видеться. Если вы примете его, я уезжаю в Марокко и навсегда избавлю вас от себя.
Но тогда Соланж должна знать о моих нежных чувствах к ней, о том, что она останется для меня безоблачным воспоминанием, без каких-либо теней, кроме тех, которые сгущались по моей же воле. Она должна знать, что никогда так остро не ощущал я эту нежность, как осознав неизбежность расставания. Именно глубина и постоянство этого чувства заставляют идти на разрыв. Не будь его, я ничуть не беспокоился бы о том, что даю меньше, чем получаю сам, и без малейших угрызений совести сначала обманывал бы ее, а в конце концов развелся бы с ней.
Второе решение не столь тривиально, но вы, мадам, согласившись принять столь необычный брак, как предполагаемый нами, проявили готовность сойти с избитых путей, когда это представляется вам полезным для счастья дочери. Это решение заключается в том, что мы с Соланж продолжаем наши прежние отношения, но без какой-либо мысли о браке.
Не будем говорить об «условностях». В чем, собственно, дело? Опять и опять: речь идет о счастье вашей дочери. Посмотрим на это здраво. Вашей дочери нравятся наши отношения, мне тоже. А теперь мы должны лишиться этого только потому, что не будет свадьбы? По моему мнению, это пещерный век. Разве нет иного решения, кроме двух идиотских крайностей, — полного разрыва или брака? Но человечность заключается в трудном и утонченном. Значит, нужно: statu quo[10] и, чтобы не давать повода для сплетен, совершенно необычная комбинация: она бывает у меня, но мы больше нигде не встречаемся, во всяком случае в Париже, и я никогда ни при ком не упоминаю ее имени. Нравственно и материально я даю ей все, как в законном браке. Да что там говорить, значительно больше. Ведь мои чувства к ней, если речь идет о женитьбе, доставляют мне страдания, поскольку тогда все движется к катастрофе. Напротив, как только перспектива брака исчезнет, устранятся и все препятствия, и моя любовь будет расти в полной свободе.
Соблаговолите принять и пр…
Косталь.
16 августа. — Телефонный звонок в четверть двенадцатого, хрипловатый голос мадам Дандилло спрашивает Косталя. Он едва удерживается, чтобы не сказать: «Меня нет».
— Это я, — отвечает он слабым голосом, но внутри у него все пронзительно кричит: «Влип, сейчас она задаст мне!»
— Сударь, я крайне тронута вашим откровенным письмом, но дело слишком важное, чтобы обсуждать его на бумаге. Быть может, вы придете ко мне на чай сегодня в пять? Мы будем одни.
— Хм, я уже занят, — первым побуждением Косталя всегда было уходить в сторону, и это уже стало его второй натурой, но тут он все-таки одумался и принял приглашение: тем лучше, пусть эта неприятность скорее кончится. А раз все равно сегодня вечером придется часа два толочь воду, не стоит пока и думать обо всем этом.
Всякая смерть — это повод для возрождения, даже из трупа вырастают злые цветы. После кончины г-на Дандилло, совпавшей с матримониальными проектами, все в его доме уже три недели тянулось к будущему. Комнату умершего дезинфицировали, освободили от всех предметов, связанных с болезнью, словно она уже никогда и никого не настигнет в этих стенах. Отдернулись занавеси, закрывавшие везде окна для защиты от шума, а после того, как Соланж передала некоторые мнения Косталя о маниакальной привязанности французов к вещам, загромождающим их жилища, и о том, как смеются над этим иностранцы, было выброшено немало всяческого старья.
Проветрилась и душа самой мадам Дандилло, у нее возникло желание переменить старую кожу на новую. Хоть она была тяжела для своего мужа, но и сама с трудом переносила его. От одной только мысли о влюбленности дочери, о том, что она через день отдается объятиям мужчины, мадам Дандилло помолодела и как бы пробудилась. Ей было уже пятьдесят два — возраст, приносящий женщинам немало беспокойств и переживаний. Но эти своего рода душевные волны никак не прибивали ее к берегу мужчин, у нее лишь начали возникать мысли о том, что после траура она изменит свои привычки, начнет «выезжать», отправится путешествовать, как принято говорить, «эмансипируется», то есть хоть немного займется собой, чтобы, наконец, пожить в свое удовольствие.
Но пока обе женщины в самый разгар августа оставались в Париже. Мадам Дандилло было необходимо заниматься делами о наследстве, хотя Соланж могла уехать к друзьям за город, в Этрета. И кроме того, что Косталю было бы тогда затруднительно видеться с ней, не давая повода для сплетен, он и сам не хотел покидать Париж. «Это единственное время, когда здесь нет друзей и родственников, и можно спокойно жить». Красоты природы мало прельщали его, а с возрастом и еще меньше, уступая место обостренному восприятию людей и самого себя. «У меня не возникает отвращения при случайном взгляде на дерево, но нет и желания разглядывать его. А что касается моря и этой дурацкой воды, плиссированной, как слоновый зад, так уж лучше и не говорите мне о нем. Есть вещи поинтереснее».
