Благодетельница - [2]

Маша давно уже не гляделась в зеркало, она только заглядывала в него без всякого любопытства, чтобы расчесать волосы или надеть шапку зимой. Постепенно становились малы одна за другой вещи, хвостик на затылке все уменьшался и поблескивал неровной сединой. В общем, уже не Маша, а Мария Петровна. Так обращались к ней сослуживцы и знакомые, и даже соседи, знавшие ее с детства, почему-то перестроились на новый лад.

Соседей было много, и люди они были неплохие, но уж больно уставшие. Даже Борька был ничего, когда не пьяный. Две комнаты занимала Мария Петровна с дочкой, двумя внуками и зятем. Рядом жила Кулакова с сыновьями. Один был уже взрослый и все время сидел, а второй еще не дорос и потому усердно гонял голубей и дрался. Из школы его после восьмого класса выгнали. Зинка Кулакова работала кассиршей в магазине и снабжала деликатесами всю квартиру – конечно, по спекулятивной цене. Она пила трехзвездочный коньяк и курила «Беломор-канал». Иногда, расчувствовавшись после бутылки, она робко стучалась к соседям в приоткрытую дверь, просовывая руку с тарелкой, на которой красовалась, например, лоснящаяся от жира «иваси» или кусок вырезки, или, вдруг, конфеты. Щедрые подношения были обильно политы Зинкиными слезами. Нагруженная гостинцами, как Дед Мороз, она шла от двери к двери, и вместе со стуком каблуков по коридору катилась мутная волна ее пьяных рыданий. Она плакала громко и с каким-то удивительным бесстыдством. Видно, сострадала в этот момент себе и всему роду человеческому. А на следующий день уже в шесть утра страшная ругань сотрясала всю квартиру. Ее пробуждение было тяжелым. Похмелье сопровождалось приступом жестокой жадности, и она проклинала всех облагодетельствованных соседей по очереди, начиная от входной двери.

В следующей комнате жил Борька, бывший студент. Из института его за какой-то проступок исключили. Теперь он работал в котельной и пил с таким остервенением, что было просто удивительно, как он еще жив. А в крохотной каморке у кухни жила маленькая старушка. Она была почти невидимая, вся ссохшаяся и молчаливая. Сын у нее был альпинистом. Потом он где-то в горах геройски погиб (почему-то у нас эти два слова всегда стоят рядом), и у старушки ничего не осталось, кроме гордости. Эта гордость и была ее единственным достоянием. Старушка была еврейкой со странной фамилией Цейтлина. Она пользовалась не то чтобы уважением, а как бы особыми правами, как чужой человек, от которого неизвестно, чего ждать. Ее не интересовали дела квартиры и жильцы – только с Марией Петровной она была в добрых отношениях и давала ей книжки для детей.

По пути к своей комнате Мария Петровна сняла с вешалки и перекинула через руку два детских пальтишка. Дочка и зять уже ушли на работу. Внуков нужно было накормить, одеть и отвести в детский сад. Держа в одной руке потрескивающую яичницу, а в другой – детские пальто, она попыталась коленом открыть дверь в комнату. Тугая проржавевшая ручка не поддавалась. Мария Петровна стукнула несколько раз в дверь ногой. В комнате хихикали внуки.

– А ну-ка, откройте, бездельники! – прикрикнула она и еще раз попыталась опустить ручку. В ответ что-то щелкнуло.

«Закрылись на задвижку», – догадалась она.

– Ах, вы, безобразники, открывайте, хуже будет!

Мимо прошаркала старыми тапками Зинка, равнодушно взирая, как приседает и крутится возле двери нагруженная до зубов соседка.

– Павлик, Сашенька, – взмолилась Мария Петровна. – Откройте, тяжело. – Она нажала локтем на ручку. Дверь неожиданно легко отворилась, дети с громким смехом бросились в разные стороны, а Мария Петровна, не удержав равновесия, наклонила сковородку, и вероломная яичница с легким шуршанием выскользнула прямо на пол, оставив огромное жирное пятно на черной сатиновой юбке. Мария Петровна в отчаянии посмотрела на часы: через пятнадцать минут выходить.

– Ну, что уставились? – прикрикнула она на перепуганных внуков. – Сами виноваты! Теперь без завтрака пойдете.

На ходу переодеваясь, она одновременно закалывала волосы и натягивала на детей пальто. Наконец, сунув мальчикам по куску хлеба, она выскочила в ледяную мглу только что начавшейся зимы. Детский сад был через дорогу – 10 минут, и еще 10 минут до станции. «Если бегом, то успею». – Мария Петровна взглянула на часы. И замелькали знакомые дома, магазины, люди. В последнюю секунду, почти на ходу, впрыгнула в электричку. Фу! Теперь можно до Москвы полчаса и передохнуть…

В вагоне было душно. Люди стояли, ухватившись руками за поручни, и подремывали, раскачиваясь в такт идущему поезду. Они были похожи на огромных, висящих на деревьях ленивцев, с такими же тупыми и равнодушными лицами. Электричка катилась с металлическим треском, вытряхивая на станциях из своего нутра размякших от тепла пассажиров и заглатывая свежих, взбодренных морозом и быстрой ходьбой. Мария Петровна стояла, зажатая среди человеческих тел, и ей хотелось, как в детстве, оторвать от пола ноги и повиснуть. Тогда на секунду появлялось ощущение, что ты плывешь, как лодка в теплом пульсирующем потоке. Она закрыла глаза и попыталась мысленно вернуться туда, где было все так легко и просто. Но вместо этого в голову суетливо полезла всякая бытовая дрянь. Сегодня надо начинать бухгалтерский учет за последний квартал (Мария Петровна работала бухгалтером в организации со странным названием «Росоргтехстрой»), а у нее еще за предыдущий не сдан. Начальница злющая, как собака. Старая дева – вот и бесится. Хотя неизвестно, что лучше. Может, одной и попроще было бы. Сегодня аванс, значит, в магазин нужно, а то в Мытищах ни черта не купишь, еще мальчишкам ботинки надо поискать, а себе чулки. Последняя пара уже на ногах – не сегодня-завтра порвутся, и тогда хоть босиком бегай. А вечером стирать целую гору. Дочка вечером учится, помощи никакой. А зять лежит на диване, смотрит телевизор и не шелохнется. Иногда только кричит: «Мама, мама, ты что, не слышишь? Павлик в туалет хочет!» – как будто это не его дети. Ладно хоть не гуляет и пьет только по праздникам. «Еще нужно обед на два дня приготовить», – размышляла она, уже выскакивая на «Савеловской». Вот повезло – и троллейбус сразу подошел. Пятнадцать минут – и на работе.