Блабериды - [13]

В углу бильярдной на старой тумбочке стояло зеркало — судя по следам металлических зажимов, когда-то оно было вставлено в шкаф. Братерский подвел меня ближе. Зеркало отражало меня почти в полный рост.

— Что вы видите? — спросил он.

— Себя, е-мае.

— А вы посмотрите внимательно. Настолько внимательно, насколько можете, — он хлопнул меня по плечу.

— Посмотрю — и что?

Но Братерский уже ушел.

Еще с минуту я смотрел в темное зеркало, где отражался мой контур. Вид у меня был обычный, волосы взлохмачены, руки походили на плети, была легкая сутулость. Не герой, одним словом.

Я приближался к зеркалу, нанизывая себя на собственный взгляд. Скоро я оказался настолько близко, что зеркало почувствовало мое дыхание и помутнело в области носа. Я смотрел себе прямо в глаза, чуть скосив их.

На душе было погано.

Вдруг смещение пространства или какой-то оптический эффект заставили меня отстраниться.

Я смотрел на отражение, но едва заметная разница выдавала, что оно вышло из-под контроля. Моя внутренняя поза не соответствовала его позе. Его губы дрогнули в нахальной улыбке. Подбородок стал упрям. Взгляд повеселел.

Я отстранился. Отстранилось отражение, но сохранило вызывающий вид. Оно подмигнуло мне. Да нет… Это я подмигнул себе. Отражение казалось нахальным, как веселый человек на похоронах.

Смещение продолжалось. Теперь я чувствовал его отчетливо. Я видел свое отражение через галерею бесконечных рамок, которые множились и удаляли меня на расстояние, будто я смотрел на себя через перевернутый бинокль. Забытое с детство чувство захватило меня полностью. Это было чувство удивления что я — это я. Что я есть вот тот человек в зеркале. Что я вообще человек. Что я заключен в эту оболочку и пользуюсь словами, которые звучат карканьем ворон. Наши слова смешны, как макароны, ведь «макароны» — очень смешное слово, если произнести его много раз. Также смешон наш вид и смешны мы сами, потому что это и не мы вовсе.

Состояние длилось недолго. Скоро я снова увидел себя, а слова перестали казаться бессмысленными. Осталось светлое чувство. Это было чувство человека, который долго просидел в погребе и вдруг сумел приоткрыть крышку; и пусть он ничего не увидел, свежий воздух, проникший в подземелье, наполнил его отвагой.

И вдруг я понял что-то еще. Блаберид сдался. Я констатировал это довольно спокойно, как не переживаем мы из-за срезанных волос.

Блаберид умер. Осталась лишь роговая оболочка, из которой выползало на свет что-то новое, о чем я не имел никакого понятия. Щеки мои горели.

Я вернулся в кафе, где сидел Братерский.

— Ну? — посмотрел он вопросительно.

— Может быть, в этом что-то есть, — сказал я, садясь напротив. — И что дальше?

Он смотрел на меня с любопытством:

— Я вижу, вы что-то почувствовали.

— Да. У меня было очень странное состояние… Я не могу пока сформулировать.

— Не формулируйте. Учитесь думать без слов.

— Но это классно. Это, знаете… дарит надежду.

— Не преувеличивайте ее, — сказал Братерский. — Это не конец, а только начало, к сожалению.

— Почему к сожалению?

— Потому что вы прошли точку невозврата, но впереди еще большой путь. Люди отвернутся от вас, и вы станете судьей самому себе, и потеряете все, что имели до сих пор, и перестанете гордиться тем, чем гордились, и найдете совсем другие радости, которых никто не сможет с вами разделить, и многие поставят на вас крест, и сами вы будете сомневаться в себе бесконечно. Я желаю вам, чтобы, когда вы коснетесь дна, у вас хватило воздуха подняться обратно.

— Я устал, — сказал я, собирая вещи. — Вы ведь угощали?

Он кивнул. Я натянул куртку. Некоторое время мы молчали.

— Не скажу, что надеюсь увидеться с вами еще раз, — сказал я. — По-моему, я просто сошел с ума. Или близок к тому. Это шизофрения или психоз. Вы, наверное, и не существуете. Я вас вообразил. Доктора разберутся. Ну все. Пока.

Я направился к выходу и услышал за спиной голос Братерского:

— Между гениями и сумасшедшими есть очень большая разница. И все же их часто путают. Потому что и те, и другие не боятся шагать в пустоту. Не сдавайтесь.

Часть 2. «Заря»

Каждое утро я начинал с двух вредных привычек: с кофе и соцсетей. Я шёл на редакционную кухню, наливал горячий кофе, садился за дикий оранжевый стол и склонялся над смартфоном. Сначала считал лайки и проверял комментарии, а когда надоедало, пробегал ленту друзей.

К моменту, когда я вспоминал про кофе в следующий раз, он был холодным и сладким, как талое мороженое. Теряла градус и лента. От её мерцания у меня начиналась морская болезнь.

Соцсети действовали изнуряюще, напоминая череду трейлеров без возможности посмотреть фильм целиком. Иногда я спрашивал себя, есть ли в этой эрозии внимания умысел или мы сами рады заморочить себя?

Через призму соцсетей жизнь выглядела, как перевернутый штамп. Феноменальный прыжок на параплане с горного хребта казался такой же заурядностью, как сонный кот, который после зевка валится с края стола. В котле соцсетей необычное становилось проходным, а проходное раздувалось до события. Пузырьки мелких происшествий били в голову и также быстро отпускали.

Интернет должен был показать людей во всём многообразии, но он показал, что люди удивительно однообразны. Что все ездят в отпуск и периодически чем-то недовольны. И всем будто по пятнадцать лет.