Бизар - [7]
Сюзи никак не могла понять, почему одна из ее подруг бросила своего ребенка. «Она любила его безумно! – рассказывала Сюзи. – На самом деле! Она так хотела ребенка, и, когда все получилось, она пять лет с ним нянчилась, если не больше. А потом… Я так и не поняла, что там такое приключилось у нее с головой, почему она бросила ребенка…» Сюзи хотела разобраться, просила, чтоб я помог понять, как так могло получиться, что ее подруга (я не знал ее совершенно) сперва безумно любила своего сына, а потом взяла и бросила его. «Она сказала, что больше не может. Он ее раздражает). Представляешь, Эжен?! Она сказала, что он ее раздражает! Она плакала у меня на руках и кричала, что не понимает, что с ней происходит…» Ее подруга билась в истерике: «Еще вчера я его безумно любила, а теперь он мне кажется плохим и гадким! Меня раздражает этот ребенок!» Сюзи не могла понять, что случилось: «Как ты думаешь, что с ней могло случиться? Почему она так поступила?» Я сказал, что это шизофрения. «Ах вот в чем дело! – воскликнула Сюзи. – Как просто! А я не знала, что думать…» Ее мой ответ удовлетворил: подругу она больше не вспоминала. Другая много лет пила какие-то крепкие сонники и ничего не соображала. Ее язык заплетался, как у пьяной. После двух бокалов вина она отключалась. Сюзанна подарила ей картину, где я, медно-красного цвета, как бронзовая фигурка, был нарисован в чалме. Я сам повесил. Там была еще одна баба, такая развязная и бухая, она так откровенно любовалась моим животом, бедрами… Я ей пытался объяснить, что я совсем не такой… Сюзанна перестаралась… Но она не хотела слушать, трогала, гладила картину… Все это кончилось тем, что Сюзи разругалась со всеми и мы ушли…
Все лето я шатался по Хольстебро. Посиживал у фонтанчиков. Прогуливался по мосту. Курил в парках. Пил пиво на скамейках. Крутил самокрутки и жмурился на солнце. На меня нападала странная меланхолия. Словно я куда-то уехал. Насовсем! Не только из Эстонии в Данию, но из Дании куда-то еще… Вообще уехал! Стал кем-то другим в другом мире…
В один из таких тихих дней дядя мне переслал письмо матери.
От этого письма у меня началась бессонница. Мать писала, что снова приходили, крутились, опять в машине какие-то типы сидели, курили, посматривали, опять в телефонной трубке какой-то скребет и т. д., и т. п. Накатила волна мрака и холода, дни и ночи съежились. Я не знал, куда себя деть. Вся одежда стала тесной. Сигареты обжигали горло. Еда вставала комом – я икал, давился. По ночам вскакивал. Заваривал чай, крутил сигаретки, думал, и мне представлялись мрачные субъекты, которые караулят в машине у дома матери; в моей голове разворачивался сюжет, разыгрывались эпизоды из триллера: кто-то кому-то отчитывается о том, что ходил, прохаживался под окнами, звонил по телефону, царапал почтовый ящик… Все эти действия каким-то образом влияли на меня. Люди без лиц, с ремнями и мобильными телефонами, с кобурой вместо сердца, злобные гномы потустороннего мира, они что-то напряженно думали, сидя за столами, со слабой лампочкой, которая тлеет над распахнутыми папками, курится сигарета, вплетаясь в мою судьбу; они суетились, черной кошкой перебегали улицу, на которой я родился, светили в окно матери печальной желтой звездой, приводя таким хитрым способом в действие магический магнит человеческих душ, высасывая меня из тела, затягивая обратно в Таллин. Я не мог противостоять этому заклинанию! Меня охватывал ужас и бессилие… и чем больше меня душило бессилие, тем страшнее мне становилось.
Сюзи заметила, что я напряжен, что у меня странное лицо, начались вопросы: в чем дело?., что случилось?.. Я не знал, что сказать. Хотелось, чтоб меня оставили в покое, чтоб никто ни о чем не спрашивал, не тянул за ниточки, не писал мне писем… не вспоминал обо мне… никто!
Особенно сильно скрутило в китайском ресторане.
Там был китайский ресторан. В него ходили старики. Я наблюдал со скамейки. Ветхое здание, мутное стекло, выцветшее меню. Люди шли туда, как за старостью. Входили, чтобы оставить лет десять сразу. Я курил под деревом и поглядывал. По вечерам, когда зажигали свечки, из сумрака вырезались кругленькие столики, за которыми сидели печальные посетители. Старики… Они посматривали друг на друга, проверяя, кто пришел, а кто нет… Представляю, как для них это было важно. Пока ты можешь дотащиться до своего столика, ты в форме. Пока ты сидишь тут, пилишь свою сосиску, ты в строю.
Однажды не выдержал и вошел. С письмом, от которого по всему телу разбегались болезненные покалывания.
Клеенки на столиках. За стойкой старая китаянка. Взял блинчик и долго жевал. Старичку напротив поднесли ягермайстер. Он не торопился. Его руки тряслись. Они были сморщенные, как перчатки… как руки моей матери (больница, клейстер).
Стараясь забыть о письме, настойчиво думал о том, что эта опрятная китаянка в передничке с кружевами уже привыкла к этим мумиям. Привыкла им улыбаться. Изучила каждого. Знала, как перед кем наклониться, насколько громко с какой стороны сказать и что и как высветить на своей физиономии, а самое главное, насколько быстро или медленно все это проделать. Наверняка, она замечала, как они пропадали потихоньку. Наверняка она научилась не придавать этому значения. Наверняка она даже не думала об этом. Просто забывала. Да, так оно и было. Вот это настоящее забвение! Когда тебя так забывают… Тогда это уже всё! Вот бы меня так!
