Битые козыри - [15]

С годами эта вера подверглась трудным испытаниям. Милза по-прежнему восхищали феноменальная талантливость и трудолюбие Лайта, глубина его знаний и смелость мысли, личное бескорыстие и душевная щедрость. Но Милз не мог разделять его пренебрежения к борьбе идеологий, к общественным движениям, к теории и практике социального переустройства планеты. Лайт видел только один путь окончательной победы разума над безумием, добра над злом, правды над кривдой – нужно исправить врожденное несовершенство человеческой природы. Во всем, что относилось к философии, социологии, политике, он был удручающе неграмотен и даже гордился этим.

Милз оправдывал своего друга тем, что голова его была слишком занята технологическими проблемами огромной сложности и у него просто не оставалось ни времени, ни возможности вникать в смысл событий, потрясавших мир. Миллиарды людей уже изменили уродливые социальные отношения в своих странах, и Милз видел, как зло бытия там убывало, жизнь заполнялась смыслом, становилась умнее, красивей. Видел он и другое. Все еще могущественные силы реакции, не желавшие признавать свою обреченность, готовились остановить ход истории, остановить любыми средствами, любой ценой. И чтобы сорвать злодейские планы, нужны были объединенные действия всех здравомыслящих людей, где бы они ни жили.

В числе их был и Милз. Но это не мешало ему помогать Лайту, ревностно оберегать чистоту его замыслов. Когда Торн, увлекшись попутными удачами, стал загружать ДМ деталировкой и доводкой устройств, не имевших отношения к основной теме, он решительно потребовал от Лайта раз навсегда запретить такую практику. Торн долго крепился, долго боролся сам с собой, со своей привязанностью к Лайту, но теперь, когда рядом с ним стоял его руками созданный мэшин-мен, он понял, что в этой лаборатории ему делать нечего. Понял и хлопнул дверью.

Если Лайт с грустью посмотрел ему вслед, то Милз с трудом удержал вздох облегчения.

6

– Выпусти нас, – приказал Лайт.

У выходного люка вспыхнул зеленый глазок электронного сторожа, настроенного на голоса Лайта и Милза. Без команды одного из них ни проникнуть в лабораторию, ни выбраться из нее было невозможно. Несколько дней назад пришлось перестроить программу защитной системы, убрав из нее голос Торна.

Они скользнули в открытый океан. Сразу же их окружила свита давних знакомцев – больших и малых рыб, привыкших к ежедневному кормлению в эти часы. Сопровождавший акванавтов самоходный контейнер разбрасывал порции лакомств.

Это было время отдыха и разрядки. В прохладной тишине подводного леса, заглядывая в знакомые пещеры и расселины, ученые наслаждались покоем, отрешенностью от всех дел, людей и забот. Жаберные маски не мешали им разговаривать, и никакого запрета на обмен мыслей никто не устанавливал, но так уж повелось, что во время этих прогулок о делах не говорилось.

Лайт, как всегда, отмечал по пути разные эпизоды борьбы за жизнь. Когда-то они поражали его, а теперь только смешили. Все эти пестро расцвеченные, грациозные, щедро разукрашенные, радовавшие глаз существа только тем и были заняты, что охотились друг за другом, догоняли, удирали, затаивались, нападали и жрали, жрали, жрали…

– Сколько восторженных панегириков вызывала у писателей и философов эта умопомрачительная гармония взаимопожирания! Взгляни на эту красотку, Бобби! Точно подсчитано, что только одна ее икринка из миллиона выживет и превратится во взрослую особь. Только одна! Из миллиона! Остальных сожрут. Если бы выживало две, потомству не хватило бы места в океане. Ах, какая мудрая, щедрая природа! Плодитесь миллионами, а выживайте единицами… Представь себе на минутку, что какой-нибудь человек стал изготавливать вещи по такому же принципу: один экземпляр из миллиона – в дело, а все остальное – в утилизатор. Его наверняка признали бы невменяемым. А для природы такое сумасбродство – показатель величия и совершенства.

Милз плыл неподалеку и не откликался. Он не столько вслушивался в знакомые ему мысли, сколько следил за тем, чтобы с Лайтом не произошло того, что называется несчастным случаем. Он хорошо знал, как неосмотрительно беспечен его друг. Молчал он еще и лотому, что был занят мыслями, которых не удалось оставить за стенами лаборатории.

– Что с тобой, Бобби? – спросил наконец Лайт, обеспокоенный его молчанием.

– Тебя не пугает, что Дэвид продаст какой-нибудь корпорации технологию Дика?

– Это было бы непорядочно… Технология мэшин- мена – плод лаборатории.

– Это твой плод.

– Ты не прав. Без Дэви и тебя Дик не появился бы.

– Во всем, что мы делаем, твои идеи. Без тебя мы остались бы посредственными инженерами.

– Вздор! Просто ты не любишь Дэви и приписываешь ему качества, которых у него нет.

– А я не удивлюсь, если он предаст тебя.

– Он может предать только себя как ученого, а помешать нам ему не по силам. Хватит об этом!

Уже по голосу Лайта можно было понять, как неприятен ему этот разговор. После недолгого молчания он вернулся к излюбленной теме:

– Вглядитесь в этот пышный букет цветов… Прожорливые гадины, только и ждут, чтобы кто-нибудь залюбовался ими и приблизился, – высосут все, до капли…