Битва за Иерусалим - [20]

Узи решил добраться до телефонного аппарата и позвонить отцу, чтоб хотя бы поговорить с ним.

Отец слушал голос сына, а сам не мог выговорить ни слова. Его душили рыдания.

Узи поспешил позвонить сестре (оба его брата, парашютисты, служили в армши), чтобы она забрала родителей к себе. Сестра, которая еще не успела осознать всей серьезности положения, ответила: «Я работаю и пойти не могу». Узи понимал, что волнение отца может закончиться трагически, и заявил сестре совершенно недвусмысленно, что если она тотчас не пойдет к родителям, он ее больше знать не хочет. «Сестре крепко повезло, — вспоминает Узи. — Она пошла, и это спасло ее от смерти. Пока она сидела у родителей, в ее дом угодил снаряд».

*

Никакого приказа об атаке не поступало, а посему разведчики, разбившись на группки, занялись дискуссиями и предположениями, мыслимыми и немыслимыми. Предчувствие беды витало в воздухе. «Министр обороны говорил по радио о маленьком, но мужественном народе, — вспоминает Мони. — Минорные слова, они и были восприняты минорно. В воздухе разлилась какая-то гнетущая тяжесть». Узи, услыхавший по радио о самолетах, якобы налетавших на кибуц Гезер, пытался представить себе, что произойдет, если четыре египетских бомбардировщика доберутся до самого Тель-Авива. Он старался отделаться от картины, которую себе нарисовал.

Командир Иоси, не спавший всю предыдущую ночь, решил воспользоваться короткой паузой и вздремнуть. А с улицы продолжал доноситься гул разрывов.

Внезапно на место сбора разведчиков принесли одну из первых жертв обстрела — паренька, которому осколок снаряда распорол живот. Он был почти без сознания, хрипел и стонал.

Когда фельдшер разрезал одежду, пропитанную чернеющей кровью, открылось жуткое зрелище: разорванная брюшная полость, обнаженный кишечник. Вокруг — дыры, оставленные глубоко вонзившимися в тело осколками. Грудь несчастного судорожно вздымалась, ловя воздух. Мальчик, до сих пор переносивший мучения со сдержанными стонами, начал рыдать и дергаться всем телом. Рыдания вылились в протяжный вой, закончившийся воплями: «мамочка, мамочка, мамочка».

Одйн из разведчиков, глядевший на эту борьбу со смертными муками, отвернулся. Было невыносимо видеть растерзанную плоть, слышать хрип и стоны. Они утихли после инъекций морфия, притупивших боль. Надо было немедля звонить в «Маген-Давид Адом», вызывать машину. Тем временем принесли второго раненого, за ним третьего, четвертого. Вестовой коман-дира разведки Зерах смотрел на искалеченные тела и думал, что впервые в жизни он видит воочию, что такое война. «Дело готовится серьезное», — прошептал он. В любую минуту следовало ждать бомбардировки с воздуха.

Вскоре после поступления первых раненых до разведчиков дошло известие, что Резиденция Верховного комиссара захвачена легионом. «Это уж слишком, — сказал Мони. — Хотят обстреливать? Пожалуйста. Но чтобы вошли ко мне в дом — это уж слишком».

Ури, который до сих пор занимался книжкой о зен- будцизме, тоже услыхал это известие. «Это затронуло во мне, — говорит он, — кое-какие струны. Когда я был студентом, то жил на учебной ферме рядом с Резиденцией и работал там. Я хорошо знал местность, был уверен, что тот, кто теперь отправится туда, встретится с огнем, от которого нет спасения. Я страшно испугался и спросил Мони, когда пойдут на Резиденцию в атаку: днем или ночью. Ответа не последовало '.

Разведчики в напряжении ждали приказа выступить. Никто еще не знал, когда будет отдан приказ и откуда силы Цахала начнут наступление — если оно действительно начнется. «Я чувствую, что еще немножко — и мы пойдем в бой», — прошептал кто-то.

3

Гури во время артобстрела находился на обратном пути после обхода позиций своей роты, которая, как мы помним, была застигнута огнем, еще не успев приготовиться к нему. Он попытался теперь связаться со своими отделениями, разбросанными по линии, и, когда ему это не удалось решил немедленно отправиться на свой командный пункт в квартале Паги. «Дорога туда, — рассказывает он, — была под непрерывным огнем, и все-таки надо было продвигаться, превозмогая разлившуюся по телу свинцовую тяжесть.

Начали движение. Каска, автомат «узи», боезапас в магазинах и ручные гранаты отягощали нас сверх обычного, но мы продолжали путь, бегом преодолевая открытые места, переползая из дома в дом. Я видел пострадавшие дома, разрушенные стены и узоры копоти вокруг очагов взрывов. Квартал был пуст, ни одной живой души. Люди сидели в убежищах, даже птицы спасались кто куда и, наверное, еще долго дрожали от испуга».

Люди Гури, продолжавшие лежать в мелких траншеях и на открытых позициях пограничной черты, уже освоились и со снарядами, и с осколками разорвавшихся мин, громыхавших над их прижатыми к земле головами. Летнее солнце, поднимаясь к зениту, жгло немилосердно. Тяжкая усталость придавила лежащих в окопах солдат. Под огнем они казались себе обреченными, оторванными друг от друга. Гури долго смотрел на людей, измятых, усталых, задавленных войной.

Он все смотрел на них и смотрел, и вдруг его захлестнуло жаркой волной сострадания. Среди воинов были уцелевшие от катастрофы Второй мировой войны, с вытатуированными на руках концлагерными номерами, прошедшие уже три войны. Были торговцы, интеллектуалы, повара. Были неграмотные, с трудом объяснявшиеся на иврите, и преподаватели философии и экономики. «Всех словно специально подобрали в мою роту, — рассказывает Гури. — Все население Иерусалима будто направило сюда своих делегатов. Были мы разношерстными до смешного.