Битва за Иерусалим - [102]

«Твой ребенок остался в горящем доме, — пишет об этом в одной из своих книг Сент-Экзюпери, — ты спасешь его! Никто тебя не сможет остановить. Ты уже загорелся сам? Неважно. Ты бросаешь лохмотья своего тела любому желающему. Ты убедился, что не придаешь более никакого значения тому, что в прошлом так много для тебя значило. Если потребуется, ты отдашь свои руки, чтобы протянуть руку помощи. Ты существуешь только в твоих поступках».

Когда Шиндлер голыми руками начал рвать с горевшего на мосту товарища одежду, он стал причастен к этому чуду. Он не подумал, что ему придется пожертвовать собственными руками ради помощи другому, потому что в тот момент вообще не вспоминал о своих горящих руках. Они превратились для него в инструмент, и главным стало дело, а не выполняющий его инструмент. Потому, что в те звездные минуты, когда человек, — по словам Экзюпери, — добровольно пренебрегает собственной плотью, он оказывается приобщенным к великой милости раскрепощения от самого себя и слияния с ближним.

«Я верю в Высшую опеку, — говорит Шиндлер. — И убедился в ней вновь, когда был на мосту. Я верую в Высший приговор, который выносится каждому, — чему быть, того не миновать. Все, кто был в ту ночь на мосту, оказались либо убитыми, либо тяжело раненными… И если эта участь меня миновала, несмотря на страшный огонь, — стало быть, такова была воля Высшей опеки.

Есть правило у Рамбама[19], которое гласит, что в бою все свои физические и духовные силы человек должен сосредоточить только исключительно на бое и целиком ему отдаться, забыв о жене, детях, о всех близких. Когда мы вошли в огонь и вокруг засвистели пули, мне вспомнилось это правило. Вместе с идеей Высшей опеки оно придало мне мужество и заставило сделать максимальное. Я уже не боялся. Иорданские снаряды хлестали, хлестали и хлестали, а я думал: если человеку суждено жить, он останется в живых под любым огнем.

Поэтому я не боялся идти на мост. Ибо сказано: «Ведомый заповедью — огражден». И еще сказано: «Кто спас одну душу во Израиле — как будто спас мир целый». Эти слова давали мне уверенность — ведь и я шел во спасение человека во Израиле.

Было и еще одно обстоятельство, двигавшее мною. Во время регулярной службы я был тяжело ранен. В бою нас поддерживали минометы, и две наши мины накрыли нас самих. Мне в печень угодил осколок. Я потерял массу крови и долго дожидался помощи, а она запаздывала. Я понимал, что если так будет продолжаться, я потеряю слишком много крови — и конец.

Когда я шел на мост, мне вспомнилось, как я тогда ждал и как безнадежно, вечностью тянулась для меня каждая минута. Солдаты, лежавшие на мосту, испытывали теперь то же самое. Хотелось помочь, сократить их страдания, доказать себе и им, что девиз «раненых на поле не бросают» — отнюдь не пустой звук.

Я вовсе не считаю, что, отправляясь под пулеметный огонь ради спасения людей, я тем самым совершил геройский поступок. Я лишь выполнял свой долг. Исполнение долга не делает из тебя героя. Порядочный человек не получает вознаграждения за порядочность. Только вор получает срок за воровство. Если рассуждать таким образом, то в ту ночь я скорее походил на человека, наткнувшегося на богатый клад. Передо мною открылись две возможности: либо вернуть находку владельцам — и доказать, что я человек порядочный и могу устоять перед соблазном; либо присвоить клад, изменив долгу совести. То, что я выбрал первое, не значит, что я заслуживаю вознаграждения. Сделал то, что был обязан сделать. Как бы я мог, в противном случае, любить свою профессию — работу с несовершеннолетними преступниками? Она ведь основана только на убеждении, что человек способен изменить, исправить, улучшить самого себя.

Я благодарю Бога за то, что для меня все закончилось, в общем, благополучно. Ничего серьезного».

У врача, лечившего Шиндлера, несколько иное мнение на этот счет. Шиндлер поступил к нему с обожженными руками и пальцами в ожоговых язвах. Обнаружились также два легких пулевых ранения. Он пришел на перевязочный пункт и спокойно заявил: «Видишь ли, доктор, я немножко обжегся. Как ты считаешь, возможно, стоит что-нибудь положить на руки? Врач посветил фо} арем и увидел, что кожа рук поражена и воспаленные мышцы обнажены. Поскольку раненые все прибывали, врач спросил Шиндлера, в состоянии ли он самостоятельно добраться до бригадного перевязочного пункта в музее Рокфеллера. «Что за вопрос?» — ответил Шиндлер и был таков «Как болезненны ожоги, не стоит объяснять, — говорит доктор Хадас. — У парня руки были обожжены, а он не только сам отправился на бригадный пункт, но даже не заикнулся о морфии, чтобы снять боль».

*

Одновременно с Шиндлером и после него было сделано несколько попыток вынести с моста раненых.

Каждый раз это вызывало ураганный огонь, и смельчакам приходилось думать о собственном спасении. Одних подстреливали, других ранило осколками мин и гранат. Но все же всем удалось выбраться — всем, кроме одного: капитана Яакова Илама (Бухмана).

Илам, — так рассказывают о нем товарищи, — был очень силен физически. Он занимался вольной борьбой и тяжелой атлетикой, что не помешало ему иметь ученую степень по философии и обожать музыку, которой он посвящал много времени. На войну он пошел, покинув студенческую скамью медицинского факультета.