Битва на поле Куликовом - [3]

«И чего они расшумелись? — думает Дмитрий, не вникая в речи боярские. — Скучно… Поиграть бы с братьями. Или по двору побегать, тонкий ледок подавить на лужах сапожками».

Все шумят бояре, только митрополит тих, задумчив. Скучно Дмитрию. Ан муха! Села тысяцкому Вельяминову на красный широкий нос, перелетела на лоб… Вон как головой боярин крутит! Смешно княжичу.

Чу! Прислушался Дмитрий, похоже, конь скачет, часто бьют копыта по земле. Остановился, заржал призывно.

Хочется, сил нет как хочется князю московскому Дмитрию выбежать на улицу, поглядеть: кто же это прискакал?

Но вот чьи-то спешные шаги за дверями дубовыми. Кто-то идет к Думной. Открывается дверь…

— Ты что? — в изумлении приподнялся со своего места один из бояр, обращаясь к человеку, появившемуся в дверях. То был его тиун, управитель двора боярского, что стоял верстах в тридцати от Москвы.

Тиун в поклоне распластался по полу.

— Вели ему, князь Дмитрий Иванович, слово молвить, — сказал, повернувшись к княжичу, митрополит Алексий.

— Велю тебе, говори! — произнес мальчик и смутился от непривычки повелевать: щеки заалели.

— Боярин светлый, Михаил Юрьевич, спалили смерды[1] твой двор… — И снова тиун согнулся, словно подставил спину под удар плети: недоглядел, мол, виноват.

Смотрит на слугу своего боярин, ртом жадно воздух хватает, руки ворот от шеи рвут: дышать нечем. Багровеет лицо — знать, вся кровь к нему хлынула. А тиун продолжает дальше сдавленным от страха голосом:

— Оброк собирали. Известное дело, осень, урожай поспел. Рожь брали, ярь, ячмень, овес, просо… Все брали, что положено. Да стали вдруг смерды кричать, что лишнее берем, не по закону, не так, как с отцов и дедов брали. Тут выступил вперед Тришка Миньков, смутьян известный: «Отвези, — кричит, — к боярину на московский двор шкуру мою! Обдери меня и вези! Может, он и ее на торгу московском вместе с житом повелит продать, пусть богатеет!» — Перевел дух тиун и дальше сказывает: — На коне я был, в руках кнут… Не стерпел, полоснул Тришку по широкой груди. А немного погодя, боярин, пламя над твоим двором поднялось до самого неба. И мое добро погорело. Стали смердов считать: кто тут, кого нету, чтоб понять, чьих это рук дело. Тришка и Фетка сбежали. Знать, они виновны.

Опять тиун лежит пластом на полу перед боярином: и смерть принять готов, и повеление, что дальше делать.

Словно буря вдруг налетела: зашумели, заговорили бояре все разом. Княжич Дмитрий успевает только головой вертеть, не знает, кого слушать. Кричат бояре.

— Святитель Алексий, учини расправу.

— Да покруче, общая это беда наша.

— Ныне у одного боярина двор спалят, завтра у другого.

Сурово сдвинулись брови митрополита:

— Княжьих воинов пошлем на подмогу твоей силе, боярин Михаил Юрьевич. А Фетку с Тришкой повелим искать. Негоже им было быть землепашцами, будут холопами, ибо послушание господам своим, веленое богом, забыли.

Слышится Дмитрию в голосе митрополита Алексия твердость, будто железы друг о дружку стукнулись. И видит: светлеют лица бояр от слов владыки, спокойнее становятся. Вспомнил княжич поучение опекуна: всегда должен князь защищать бояр своих — от всех, кто смуту, неповиновение учинит, будь то смерды, холопы аль градские черные люди[2]. По то и крепят они власть своего князя.

Говорит Алексий в тяжкой тишине, наполнившей Думную палату:

— По всем церквам священнослужители стращают поджигателей, грабителей добра господского карой божьей, страшным судом за такой грех, да без сильной княжеской власти каяться перестанет простой люд, молитвы позабудут, не токмо господ своих. — Помедлил митрополит, на боярина Михаила Юрьевича глянул. — А тебе, боярин, будет княжеская помощь: пошлем в удел твой ратных людей для усмирения, чтобы другим неповадно было.

Слушает Дмитрий Алексия, и представляются ему черные люди, смерды в облике чудищ в медвежьих лохматых шкурах. Откроют рот, а изо рта огонь полыхает, жжет боярские дворы, свистнут посвистом разбойничьим — летят овины боярские, из конюшен бегут в испуге кони. А тиуны скачут за помощью к князю.

Знать, великая сила нужна супротив них, коль так всполошились старейшие бояре, испугались.

Давно уж прошло время полудня, обеда, после которого по неписаному русскому закону полагалось соснуть и зверю, и птице, и человеку, а бояре все еще сидят в Думной.

Видит митрополит — мается Дмитрий, и отпустил его:

— Иди поснедай. И отдохни.

«Вот славно-то!» — с радостью думает Дмитрий.

* * *

Нет у княжичей забот. Знай расти да сил набирайся.

Поспали после обеда — и во двор. А тут стрельбище, и самый меткий лучник их поджидает. Стрельба из лука — первое дело для воина.

Дмитрий взял несколько колчанов со стрелами.

— Что, — спросил лучник, — хочешь братьев испытать?

— Хочу! — обрадовался Дмитрий и повернулся к Владимиру.

— Укажи, Володимер, каков колчан с березовыми и яблонными стрелами! — Потом на меньшого братца глянул: — А ты, Иван, найди стрелы камышовые и тростяные.

Помог лучник княжичам в стрелах разобраться.

Тут Владимир к старшему брату подступил:

— А теперь ты закрой глаза. Закрой, закрой!

Дмитрий повиновался.

— И скажи теперь, у каких стрел хвост из беркучьего пера, а у каких перья от кречета, а у каких лебяжьи, — пытает Владимир.