Битва - [3]

Машину мягко, валко покачивало при торможении и на поворотах, в просторном салоне прохладно, запястье, просунутое в мягкую ручку-петлю, обжигал холодок залоснившегося шелка; звуки уличной жизни — шум троллейбусов, гудки бесконечного потока машин, — несмотря на отвернутые боковые стекла-ветровики, приглушались, и в салоне, казалось, спрессовалась настороженная тишина. Сергеев с неудовольствием, раздраженно подумал о том, что вот сидит молчуном, молчанка затянулась, и теперь всякому ясно, что настроение его неспроста — чего доброго, у маршала сложится впечатление, что такое настроение у него из-за этого визита к министру обороны, из-за участи, какая-его ждет.

А то, что его участь, вероятно, решится сегодня, Сергеев уже знал за несколько дней, вернее, ему об этом стало известно позавчера из телефонного разговора с начальником управления кадров.

— Как жизнь-то? — глуховатой скороговоркой спросил генерал Панеев. — Не надоела ли она, спокойная? «Катунь», как говорится, на ногах, дело сделано, печать поставлена.

Догадка царапнула сердце. Сергеев перебил Панеева, стараясь, однако, не выдать своей почему-то неожиданно недоброй реакции — какой-то еле различимый комариный шумок вступил в голову:

— Так ведь что отвечать на вопрос о жизни, если о ней спрашивает «кадровый бог»? А тем более, если спрашивает: не надоела ли она, спокойная? Догадывайся: сюрприз готовит!

Сергеев тогда точно рассчитал. Если что-то есть, но Панеев намерен темнить, то эти слова — пробный камень: или замкнется, свернет разговор, или не удержится и выложит все. И не ошибся. Панеев коротко хохотнул. Сергеев мгновенно представил, как колыхнулась налитая жирком фигура «кадрового бога», как затверделым крепким студнем дрогнули тугие полные щеки и подбородок.

— Что есть, то есть! В прятки не играем. Звоню, чтоб предупредить. Чтоб не было как снег на голову. Запросил ГУК срочно — для министра — личное дело и характеристику. Ищут кандидатуру начальника полигона в Шантарск. Не пугайся. Не от нуля, не на голом месте начинать. Кое-что уже сделано. Построено.

Странно, но Сергееву сразу после этих слов расхотелось говорить с кадровиком: возможно, потому, что это было неожиданностью и он не знал, что говорить, о чем спрашивать, как отнестись к сообщению. Но скорее оттого, что испытал какую-то неловкость — в интонации голоса Панеева, в легкой ленивости уловил вроде бы нотки превосходства, желание показать — вот, мол, все знаем. Сказал сдержанно, даже суховато:

— Ну, спасибо за информацию.

— Не за что! Наше дело предупредить… Так что готовься — сам министр захочет видеть… Номенклатура!

Теперь, вспомнив этот короткий разговор, Сергеев подумал, что верно, Панеев оказался пророком: они ехали к министру, ехали туда, где решится его, Сергеева, судьба.

Весенней влажной свежестью забивало в машину, обжигало левую щеку, шею и руку в мягкой петле-ручке; сизоватый редкий туманец, должно быть поднимаясь от маслянисто-недвижной глади Москвы-реки, растекался в холодном воздухе невысоко, так что четко обозначилась верхняя граница, и дома на той стороне реки, казалось, были опущены до половины в жиденький молочный раствор. Весна в Москве затевалась запоздалая, все что-то хмарило, и в эти последние числа апреля не было еще тепла, не проглянуло ни разу яркое солнце; подслеповато, полусонно оно глядело сквозь бельмовую муть неба, и природа просыпалась лениво, нехотя, как бы ожидая какого-то подвоха. Сейчас у Кремлевской стены, когда машина повернула с набережной, Сергеев на взгорке увидел темнокорые голые кусты сирени — нераскрытые почки на тонких ветвях, как грубо навязанные узлы… И это тотчас, по странной ассоциации, вызвало перед глазами картину, увиденную в Кисловодске, когда был в октябре прошлого года в санатории. К вечеру окрестные высоты затянуло парным густым туманом, посыпал мокрый снег, к утру ударил морозец, и, проснувшись, Сергеев в беспокойстве взглянул в просторное окно: еще накануне вся пышная, липа осыпала листья, стояла темная и мокрая, облетели и огненные кисти мальв — земля на газоне была усеяна кровавыми пятнами смятых лепестков, похожих на раскрытые хищные пасти. Ему сделалось тоскливо, он даже не стал будить жену, Лидию Ксаверьевну. Такое же тоскливое чувство коснулось его и сейчас, при виде голых, темных, будто в саже, кустов сирени.

Два дня назад, после звонка Панеева, он, занятый обычными, каждодневными делами, не предполагал, что за словами Панеева — реальность, что она не за горами, он даже забыл о том разговоре, словно его не было, потому что тогда же, сразу после звонка, подумал об этом как о пустяке, как о явно сомнительных чьих-то там, в главных кадрах, прожектах. И сейчас, вспомнив уверенные нотки Панеева, отметив мелькнувшие за окном голые, темные кусты сирени на взгорке, он, сам того не ожидая, вздохнул. Показалось — громко, уж теперь маршал непременно прервет затянувшееся молчание, однако тот по-прежнему молчал, веки приспущены, будто и не слышал ничего.

И еще Сергеев вспомнил: утром внезапно позвонил Кравцов. Не часто они общались, только, случалось, по делу: странная какая-то, в общем-то скрытая, не прорывавшаяся наружу, неприязнь была между ними, и Сергеев не сказал бы даже, откуда она, как возникла, в чем ее причина.