Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки - [31]
С атеизмом, положим, всё понятно – что хипстер, что битник тоже не святоши: отрицание Бога и есть отрицание всей системы традиционных ценностей, которые всегда были центрированы на основополагающей идее Бога, то есть абсолютного смысла, лежащего в основе относительного мира. В остальном же всё не так однозначно. Утверждая абсолютную негативность человеческой свободы, Сартр вовсе не пропагандирует вседозволенность и беззаконие. Собственно, экзистенциализм есть гуманизм именно потому, что он верит в человека, верит в то, что это свободное существо способно к саморегулированию, способно стать единственным непреложным законом для самого себя. Не отпустить себя, но, напротив, собрать – вот в чем пафос экзистенциалистов. Не меньше контроля, но больше: если раньше его можно было скинуть на всемогущего Бога, то теперь ты единственный, в чьих руках остается твоя судьба. Сам Сартр был этически непреклонным человеком, потому что знал: если ты сам себя не дисциплинируешь, то никто за тебя этого не сделает. Поэтому сегодня, а в целом уже тогда Сартр сотоварищи выглядели весьма архаично – моралисты в аморальную эпоху, высоконравственные безбожники, кабинетные ученые среди рок-н-ролла и ночных уличных эскапад. Безусловно, в свободе главным для Сартра была ответственность. Ни слова об удовольствии, отрыве и кайфе. Смертная скука, сказка для вашей тишайшей бабушки.
Подведем итог. Помимо того что им удавалось совмещать и эстетику, и бурное жизнетворчество, и какую-никакую философию, между движениями битников, хипстеров и экзистенциалистов были и другие пересечения, а вместе с тем и существенные различия. Что касается экзистенциалистов, то сразу бросается в глаза, насколько это, вопреки бунтарскому флеру, традиционное, исконно европейское движение. Экзистенциалисты интеллектуально происходили из поистине фундаменталистской философии Гегеля, сдобренной феноменологией, будто бы новой и в чем-то резкой, на деле же совершенно платонической (это, разумеется, не оценочное суждение).
Собственно, как философ Сартр сформировался после того, как в начале 1930-х он стажировался в Германии, на пороге которой уже стояли нацисты, и поработал с текстами Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера. У этих авторов он практически целиком заимствует свой понятийный аппарат, и даже когда тот ему надоедает, Сартр заимствует новый, на этот раз у Карла Маркса. Так ведущая французская послевоенная философская традиция оказалась талантливой калькой со старой доброй немецкой идеалистической мысли (не предположить ли шутки ради, что наследники Сартра во Франции так не любили своего учителя не по теоретическим соображениям, а исходя из слегка ущемленного французского национализма?).
Таким образом, Сартр сотоварищи не несли мыслящему миру ничего концептуально революционного, их родиной был громокипящий и во многом немецкий XIX век (с легким заходом в начало XX века), поэтому неудивительно, что уже в 1950-е годы во Франции экзистенциализм хоронили все, кому не лень, и прежде всего, конечно, структуралисты, чувствовавшие за собой мощь и право воинствующей сциентолатрии. Однако и их торжеству точно так же был отведен очень короткий век.
Но всё-таки кое в чем экзистенциализм был действительно революционен, а именно в странном на первый взгляд стремлении обосновать этику через Ничто, то есть через отсутствие всякого основания. Учитывая тот факт, что Макс Штирнер по-прежнему оставался – тем более во Франции – маргинальной и малоизвестной фигурой, всё это и правда походило на откровение.
Человек является в мире вещей чем-то вроде черной дыры, он бездонное пустое место, которое можно для красного словца назвать просто свободой. Человек в этом мире ни с чем сущностно не связан, он волен отказаться от всего, а если нет, то только потому, что он сам виноват – в этом случае он свободно отказывается от своей свободы. В пределе же он свободен отказаться от пищи, воды и от самой жизни. Абсолютная свобода означает, конечно, и абсолютную же ответственность, ибо каждый акт свободы осуществляется нами на свой страх и риск – нет здесь хорошего и плохого, но есть, как говорил Хосе Ортега-и-Гассет, «Я и мои обстоятельства». Выходит, что человек заслуживает всё, что с ним происходит. При этом открывшему данную истину экзистенциалисту радоваться особенно нечему – напротив, свобода ему как кость в горле, она ведь трагична, ибо основывает мир на пустой воле без всякого высшего смысла.
В отсутствие высшего смысла, следовательно, в постулировании абсолютной и негативной свободы экзистенциалисты близки битникам и хипстерам. Однако последние не видят во всем этом ничего трагического – во всяком случае, поначалу, – им чужд этот выспренний тон европейского образованца родом из прошлого века, который втайне скорбит об утрате традиционных смыслов. Хипстер, а следом и его обожатель битник хочет наслаждаться свободой, а не рыдать по поводу ее неизбежных эксцессов. Свобода – что может быть веселее?! Поэтому хипстеру противопоказана глубокая рефлексия, ведь рано или поздно она выявит пугающую бессмысленность этой свободы, а это может привести рефлексирующего в некоторое неуютное затруднение.
