Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг. - [41]
Волновала она и Бисмарка[376]. Не существование российско-французского договора должно было, по мнению Бисмарка, беспокоить Берлин, а ограждение Пруссии от вступления в войну, не соответствующую ее собственным интересам. К слову, в Берлине эти опасения также имели место. На заседании прусского парламента 12 мая 1859 г. граф Август Цешковский, депутат от провинции Позен, привел в своем выступлении интересные исторические параллели. Он напоминал, что кроме внутренних спасителей Австрии, таких как мадьяры, чехи, хорваты и словаки, у Австрии было и два внешних спасителя. «Эти два внешних спасителя, – продолжал Цешковский, – удержали Австрию на краю пропасти; оба были славянскими монархами, одного звали король польский Ян III СобескийV, другого – император российский НиколайVI. И Вы знаете, мои господа, как Австрия отблагодарила и Польшу, и РоссиюVII». После одобрительных криков парламентских правых Цешковский сделал логическое завершение в духе высказываний Бисмарка: «Я сомневаюсь, мои господа, что в прусском государстве найдется хотя бы один министр, который дал бы совет своему государю стать третьим спасителем Австрии!» Эти слова были громогласно поддержаны правыми[377].
Чтобы продемонстрировать свою решительную позицию в международных делах, Горчаков во время ряда встреч по случаю дня рождения императора Александра II признавался Бисмарку и Крэмптону, что письменные договоренности между Россией и Францией существуют, и их вступление в силу будет зависеть от дальнейшего развития событий. Французский посол герцог де Монтебелло в разговоре с Бисмарком назвал все своими именами: «Между ограниченной территорией Италии войной Франции и Австрии и войной, которая охватит всю Европу и вряд ли сохранит в силе договоры 1815 г., – большая разница. В руках Пруссии избавить мир от большого несчастья»[378].
Чувство непредсказуемости относительно прусской политики в этом вопросе продолжало волновать внешнеполитические кабинеты европейских государств. Раздававшиеся в прусском парламенте мнения только усиливали чувство беспокойства. Так, на очередном заседании прусской палаты депутатов 12 мая 1859 г. известный либерал, основатель «католической фракции» (будущей партии Центр), Август Рейхеншпергер признавал, что подписание договора с Францией соответствовало стратегическим интересам России, желавшей освободиться от оков Парижского мира. Вместе с тем, из двух стран, подписавших этот опасный для Пруссии договор, наибольшую угрозу, по его мнению, представляла не Россия, но именно Франция; и 70-миллионной Германии следовало объединить усилия, чтобы одолеть опасность, угрожающую Европе[379]. Прусские консерваторы предлагали усилить посредническую деятельность Берлина в Лондоне, Петербурге и Вене, чтобы изолировать Париж, чтобы Париж «получил вознаграждение» за свою политику. По мнению видного деятеля прусской консервативной партии Морица фон Бланкенбурга, Пруссии следовало заявить о желании отменить ограничительные статьи Парижского мира 1856 г. и открыть с этой целью переговоры с Лондоном и Веной. Только такой шаг мог заинтересовать Петербург и оттолкнуть его от сотрудничества с Парижем, этим главным очагом европейской революции[380].
Однако Петербург, по мнению Бисмарка, в современных условиях был заинтересован не в эскалации восточного вопроса, но, наоборот, в мирном решении возникающих на Балканах вопросов. Несмотря на поддержку славянских народов, прусский посланник был убежден, что поведение России «не предусматривало использовать бесцеремонным образом ради собственных интересов выгоду, которую ему могло бы предоставить национальное движение в Дунайских княжествах»[381]. Это подтверждают слова самого императора, объяснявшего и причину такого поведения: «Дай Бог, чтобы на Востоке также не заварилась каша, в ней роль наша будет гораздо труднее и может повлечь за собой вновь войну с Англиею»[382].
Учитывая возможность подогревания французами опасного для Австрии балканского котла, Горчаков с началом войны в Италии преследовал цель «умерять французскую политику на Востоке, не давать хода направленным туда замыслам Наполеона, заботиться об утешении там брожения, успокаивать через это Англию»[383]. Переживания Петербурга не были надуманными. Горчаков считал, что великие державы могут прибегнуть к использованию всевозможных средств для достижения победы, в том числе и разгорающийся национальный вопрос. Еще в начале мая Горчаков советовал Киселеву «внушить императору Наполеону желательность того, чтобы его кабинет министров и французская пресса не злоупотребляли термином «национальность», который, по-видимому, стал лозунгом дня. Это неясное и неопределенное выражение всюду вызвало беспокойство. Оно <…> дает в руки противникам французского правительства достаточный повод для обвинения его в сообществе с революционными течениями»[384]. Возмущения и народные выступления в славянских землях Австрии и Турции Россия в нынешних обстоятельствах не смогла бы поддержать, памятуя о недавней Крымской войне. Однако поднятие национального движения в Польше угрожало уже непосредственно государственным интересам самой Российской империи. Россия, считал Бисмарк, отказывалась принимать высказываемые в Париже идеи об организации венгерских и, главное, польских добровольческих полков для использования их против Австрии в Итальянской войне. В письме Киселеву 23 июня Горчаков пояснял: «Мы должны быть уверены, что никогда и ни в каком случае не зайдет речи о польском легионе и ни о чем, что может быть направлено на пробуждение этой национальности»
