Биро-Биджан - [20]

— Эге! — кричит кто-то из другого угла. — Зато ваш Ромен хотя бы дал один экземплярчик сумасшедшего.

Ноймах не слышит. Но если бы ему это повторили, он бы очень рассердился. Какой он сумасшедший? Уже восемь месяцев, как он вышел из сумасшедших, какой же он сумасшедший? Нормальный он. Не сумасшедший. Конечно! А к тому же и Менск послал одного придурковатого.

— Так зато же Менск дал девушек-куколок.

Роза не терпит, когда начинают про девчат. Кто хочет говорить про девчат, тот пусть ищет себе другой вагон.

Да уже никто не может удержаться от шуток. В вагонах весело. На станциях шутники переходят из вагона в вагон и добавляют веселья. Захария, киевский поэт, который хвастается, что за час он может написать сто лучших стихов, а за одну ночь три лучшие драмы, велит роменцам петь его песенки.

— Я был в театре,

Там кричали би-ис,

А Полтавский Озет

Нас оставил в дураках.

В раскрытые двери и окна передают песенку из одного вагона в другой, и все подпевают:

Трам-тари — да-дам-дам-дам,

У вей-вей — деди-дам-дам,

Трам-тоди — да-дам-дам-дам,

А-да — да-да.

Еще несколько часов продолжается шум в вагонах. Жизнь сегодня вышла из колеи. Никто не убирает. Все лежит разбросанное, грязное.

Но вот вдруг становится тихо. Веселье словно рукой сняло. Все «чужие» расходятся по своим вагонам. Утомленные, равнодушные, ложатся спать кто куда. Никто сегодня не соревнуется, не ссорится за свое место. Никто не кричит, что тесно. Теперь не время и не место для ссор.

— На всех лицах, — говорит Давид, — снаружи видно, что внутри что-то происходит. — Может.

В дверях, спустив ноги, сидят Давид Файнман и Роза сквирская. Они, пожалуй, меньше всех командовали, поэтому и не такие уставшие. Небо еще голубое, прозрачное, — роскошь. Но солнца все меньше. Солнце уже заходит. За тучу заходит. Оно растапливает края тучи красным жаром. Но много в этой туче влаги и холода. Жадно и яростно обволакивают они солнце и уничтожают его.

Теперь уже небо не голубое, не прозрачное. Тучи, управившись с солнцем, ползут себе дальше. Закрывают небо. Отовсюду созывают они ветры и гоняются за ними. Сквозь все леса, деревья и ветви пробираются. Леса, деревья и ветви не пускают. А тучи не спрашивают, двигаются дальше. Потом ветры летят прочь, а тучи расходятся.

… Давид и Роза поднимаются и задвигают двери.

В вагоне темно. Зажигают свечку. Переселенцы лежат в одежде и храпят. Давид не может этого вытерпеть. Он хочет стянуть с них сапоги. Сапоги распаривают ноги. Но одна рука у него, левая, усохла. Пусть Роза поможет ему. Теперь Давид правой рукой поднимает им головы, а Роза поправит им постель.

— Вот так. Хорошо. Спите.

Так. Пусть Роза еще приберет немного в вагоне. Очень грязно, а чистым воздухом здоровее дышать, чем спертым.

— Хорошо. Чисто. Роскошь.

Давид и Роза стоят друг против друга и смотрят. Капли дождя, словно град, барабанят по железным крышам. Этот стук смешивается с храпом переселенцев.

Но сквозь весь этот шум слышно, как вагон мчит по рельсам. Слышно даже, как рельсы четко выстукивают.

Би-ро-би-джан. Би-ро-би-джан…

Давид стоит напротив Розы и смотрит своими черными добрыми глазами в ее едва освещенное лицо. Его доброе лицо разглаживается, и он шепчет:

— Эх, бу-дет-там. Эх, бу-дет-там.

2. НЕВЕРИЕ

На улице дождь идет,

И по лужам

Мы плетемся в Биро-Биджан

Пятым классом.

Захария — учитель-рабочий с золотыми зубами, еще заспанный, но уже веселый и готовый сочинять стихи — этой песенкой разбудил крепко спавших переселенцев. Все недовольно морщатся, что-то заспанно сердито бурчат и дергают ногами. А этого, видимо, Захарии только и надо: он тогда хватает переселенцев двумя руками за ноги и тащит их с лавки на пол. Кое-кто снова укладывается спать, но сердитые возгласы прочих уже не дают никому уснуть.

В вагоне сразу поднимается кутерьма, суета. До Тихонькой осталось еще ехать часов десять, но все уже начинают готовиться к выходу. Все хотят видеть свои тюки и корзины не только упакованными и закрытыми, но и завязанными всеми веревками.

— Скажите, пожалуйста, сколько стоит поезд на Тихонькой.

Зелик-сапожник, который все знает, говорит, что курьерский поезд стоит там не меньше часа, а такой паршивый поезд, как наш, может и пять часов простоять.

— Возможно, отцепят совсем наши вагоны, — догадывается Файнман.

— Куда ты лезешь впереди всех со своей кошелкой?

— А чего ты влез со своим мешком на мою кошелку?

— А может, там лежат лепешки с яйцами из дома. Этого ты не хочешь знать?

— Ну, так забирай их отсюда, а то как погоню из вагона?

Ой, ненавидит Роза, когда ссорятся. Сроду она еще таких людей не видела. Только ссорятся и больше ничего. Уже ведь до Биро-Биджана доехали. Пора, кажется, уже прекратить, так нет же.

Роза раскраснелась. Нижняя выпятившаяся губа дрожит, и все на нее смотрят. Не любит Роза, когда на нее смотрят.

— Смотри-ка, какой ливень, чисто тебе потоп, — говорит Роза. — Сквозь него нельзя и смотреть вокруг. Только льет и льет. Смотри-ка, как деревья наклонили головы, согнулись в дугу… Аж сердце ноет.

Когда поезд заворачивает, видно, как вода, покрываясь пузырями, заливает рельсы. Но все равно колеса нащупывают их и грохочут себе дальше.