Биро-Биджан - [12]

Все уже хорошо знают историю знаменского городского садика. Всем уже надоело Левино хвастовство Розой, чулочницей из Иркутска. Каждый на свой манер зевает, отворачивается от Левы, укладывается спать.

Лева ничего не имеет против того, что идут спать. Он таки не любит, когда ему мешают говорить. Лучше, что в вагоне осталось сидеть несколько человек, и они не перебивают его в разговоре.

Только теперь он рассказывает про Иркутск с таким жаром, как будто Лева был в Иркутске и только он танцевал несколько вечеров подряд в клубе кустарей.

Ух, да и хороший же город Иркутск! Там есть такие красивые улицы, много церквей. А река какая? Хорошая река! Она называется Ангара, а вода в ней такая зеленая, как листочки в знаменском садике. Тогда, когда все еврейские переселенцы маршировали через мост, было хорошо, ох, хорошо! Она, Роза, тогда отозвала Леву из «строя», чтобы он посмотрел на реку. Вниз быстро бежали маленькие лодочки, а вверх они еле тянулись, через силу тянулись. Роза наклонила его голову и показала, что под мостом лежат огромные обломки зеленоватого льда, и смеялась — хохотала, и смотрела ему в глаза. Ой, да и шло же у него на лад, у Левы с Розой. Таки правда, на лад…

Теперь Леве никто не мешал говорить. Почти все переселенцы уже спали. Ханка, — киевлянка, что любит топить печь, сидела с красными щеками перед печкой, подкидывала щепки и молчала. Фройка-гончар тоже сидел тут возле печки и молчал. Его левая щека с небольшим шрамом возле носа время от времени сама по себе дергалась. Потом нос его слегка шмыгал, и больше ничего.

Лева придвинулся поближе, удобней умостился на обрубке дерева и негромко, но увлеченно рассказывал про Иркутск и про Розу. Он тут на месте топал ногами и показывал, как сотни пионеров шагали в ногу мостом через зеленую Ангару. Когда он с Розою стоял невдалеке, тогда он это хорошо запомнил. Роза сказала ему, что ей тоже нравится, когда еврейские переселенцы переходят Иркутский мост. Она, Роза, не забудет то время, когда еврейские переселенцы переходили Иркутский мост…

Потом Роза взяла своими загрубелыми короткими пальцами Левину руку и стиснула. В этот день на работу она уже не пошла. Она крутит на машине чулки, но в тот день, да и в другой не крутила. А позже, после того, как протанцевала целую ночь с Левой в клубе кустарей, Роза сказала, что совсем не хочет крутить чулки. Она с радостью поехала бы с Левой туда, куда и он едет. Как оно называется? Биро-Биджан? Ну, так в Биро-Биджан она хочет с ним ехать.

Лева хотел закончить свой рассказ тем, что у Розы широкое лицо и большие зеленые глаза, и она очень нежная. Она таки серьезно хочет поехать с Левой в Биро-Биджан. Но Лева больше не мог рассказывать, никто больше на него не смотрел, даже Фройка отвернул от него свое большое лицо. Он смотрел теперь на печурку, как она раскаляется: сначала огненные пятна маленькие, а вся чугунная печка густо-черная. Потом красные пятна увеличиваются. Вот уже целый бок печурки багряный. На этом боку еще дрожат несколько бесформенных чугунных пятен, которые все уменьшаются и наконец совсем исчезают. А теперь уже вся печурка раскалилась, разгорелась и разожгла щечки Ханки.

Фройка смотрит на нее и не знает, слышала ли она Левины россказни или нет. Он видит только, что Ханка устает, отворачивается немного и вытирает молодыми, но уже загрубелыми ручками свое свежее разгоряченное лицо. Потом Ханка одергивает черную сатиновую кофточку и заправляет ее за корсаж своей юбчонки. А когда снова садится к печке, застегивает высокий ворот и откатывает длинные сатиновые рукава.

Фройка так углубился в созерцание печурки и Ханки, что и не заметил, как остановился поезд. На улице напротив вагона не было и пятнышка света. Фройка поднялся и посмотрел по одну и по другую сторону вагона и тоже не увидел света: может, поезд остановился посреди поля; может, стоит так далеко от станции, что не видно света.

Фройка оглянулся назад к печурке, а Лева уже собирался рассказывать своим мальчишески-юношеским голосом про Иркутск и про Розу, но оба услышали около дверей чей-то говор. Да, какой-то россиянин просит, чтобы его пустили в вагон. Ему недалеко ехать: в Читу. Но, может, он в Верхне-удинске выйдет. Пусть ему позволят сесть в вагон.

В вагоне было грустно, и как-то не годилось отказывать. Лева боялся, чтобы ему не перебили рассказ, и морщил свой низенький лоб, но Фройка разрешил.

Россиянин бросил свой узелок, влез в вагон и, перегнувшись за двери в темный простор, закричал:

— Да иди сюда! Ну, чего стоишь там? Лезь, быстрей!

Незнакомец немного отступил, подал кому-то руку. Вскоре в вагоне появилась еще женщина. Она убрала ото рта платок и заговорила скороговоркой:

— Все вагоны закрыты — не добьешься. Темно, хоть глаз выколи. А тут холодно, до костей пробирает. Вокзала нет, чтобы зайти да погреться, это ж такое наказание… фу-у! — и женщина дохнула на сложенные вместе ладони и начала искать место где-нибудь в уголке.

Появление женщины было так неожиданно и внезапно, что никто и не успел согласиться на ее пребывание в вагоне, но никому и в голову не пришло отказать ей. Как-то так легко она появилась и стояла в вагоне, что нельзя было представить себе, как такое может мешать кому-нибудь. А слова у нее получались такие стройные, мелодичные, как будто специально выучены, украшены.