Биография любви. Леонид Филатов - [39]

Глава 5 Олечка

Для Лёниной любимицы — Олечки, когда она подрастет.

Боже мой, Лёнечка, как ты ее любил…

1997 год

— «О! Сидись! Нитиво никому не сказаль, бабуле Клаве не сказаль — усоль!.. Спустилься на лифти и сидись на далеське, думаесь сто-то…» Так отчитывала «дедуську» Лёню его любимица, двухгодовалая внучка Оленька. Мы были в гостях у Клавдии Николаевны, Лёниной мамы. Лёня почувствовал себя неважно и чуть раньше нас спустился вниз на улицу Попрощавшись с мамой, в ожидании лифта, я с наигранным негодованием обращаюсь к ней: «Оленька, ну что у нас за деда? — не попрощался с мамой, ничего ей не сказал и нас не подождал — ушел!» Она внимательно слушала и — я видела — мои слова отражались на ее лице по-детски забавным возмущением, которым она сразу же окатила Лёню, сидящего на улице на корточках. Дед корчит гримасу горькой обиды. Оля настораживается — не притворяется ли, понимает — вроде нет и с чувством жалости и прощения крепко обнимает его и, кряхтя, помогает ему подняться на ноги.

Боже мой, Лёнечка, как ты ее любил, обожал и как тосковал, когда подолгу ее не видел. «Ты мой самый потлясаюсий дедуська!» — объяснялась она таким образом тебе в любви и тут же: «А дедуська — мой самый лутьсий подлук». И ты растапливался, как сливочное масло. Догадываясь о твоем желании увидеть Оленьку, я привозила ее к нам. Ты был счастлив!

А иногда ты вдруг останавливал на ней по-смешному пристальный взгляд, пытаясь что-то постичь для себя, и надолго уходил в свои мысли, пока я тебя не возвращала к нам. Ты легко вздрагивал, улыбался, глаза теплели. О чем ты думал?

Естественно, всегда к приезду Оли готовилось много вкусных вещей, но сначала надо было ее накормить, что было делом не из легких. Соревнования — кто быстрее съест — она или «деда», не всегда давали положительные результаты, и поэтому вскоре у нас на этот случай появился Карабас-Барабас, который находился за входной дверью и никак не мог войти в дом, если Оленька съедала тарелочку супа, а он, злой, так этого хотел, чтобы… да уже неважно, что бы он сделал; тарелка быстро опустошалась. Оля торопилась съесть, глядя на дверь, все время имея в виду это страшное чудовище. Ну, кажется, все съедено. Деду в приказном порядке: «Сказы ему — уходи, Калабас-Балабан, не тлогай мою дотьку холесенькую, клясявитю!» А дальше от себя, показывая язык в сторону двери и грозя крохотным кулачком: «Вот тебе, бестальковый!.. Стоить тут, хулюганить! Вот и хулюгань!» По-актерски долго держится злобная мимическая пауза. Мы с тобой отворачиваемся, еле сдерживая смех.

Пройдет какое-то время, Оленька пойдет в 1-й, 2-й, 3-й класс, народятся другие внучки и внуки, которых ты также будешь любить, но Оленька всегда будет оставаться первой любовью, и ты всегда будешь вспоминать ее в двухгодовалом возрасте, когда не выговаривались отдельные буквы, когда Ольга проявляла удивительные актерские способности. Отсюда и обращение ко мне, подражая Оленьке: «Нюсенька, покулим?»

Однажды я подвезла вас с Олей к парку «Зенит», что находился рядом с нашим домом, на Таганской улице. Выходим из машины, Ольга крепко схватила тебя за руку Я шла на полшага сзади, наблюдая за вами и наслаждаясь семейной картинкой. Ты уже ходил с трудом, но как отказать своей любимице, она ж — святое, тем более она так хотела «поплыгать» на батуте. Заранее я ей объяснила, что такое батут, что на нем можно прыгать как дома на диване, только подскакивать еще выше и если даже упасть, то это нисколько будет не больно, потому что он мягкий, — как можно понятнее разъясняла я ей. И вот в сторону этого батута мы втроем и направляемся. Ты держишь Олю за руку, гордый как дед, а Ольга, глядя на бегающих взад-вперед детей, вдруг громко им сообщает: «А мы с дедой идем плыгать и падать!..» В общем-то никто особенно не обращает на нее внимания — Лёню не узнают. Ольга прибавляет звук «А мы с дедой идем плыгать и падать!» Эффект тот же, но кто-то обернулся, и Оля, воодушевленная чьим-то вниманием, кричит уже совсем громко: «А мы с дедой идем плыгать и падать!» Мне стало смешно, представив на батуте прыгающего и падающего «дедуську». А батут приближался, и вдруг маленькая стала заметно сникать, пружинки внутри ослабли, в глазах стало появляться что-то вроде страха, а уж когда мы почти вплотную подошли к этой огромной надутой подушке, где весело прыгали и гоготали дети, она вдруг заплакала и наотрез отказалась «плыгать», а уж тем более «падать». И никакие наши с Лёней уговоры, вроде того что — «посмотри, дети прыгают, падают и смеются, и никто не плачет», — не помогали.

А когда я оторвала ее от Лёни, взяла на руки и со словами — «ну что ты за трусиха» — поставила на батут, то поднимая ее, то опуская, началась уже настоящая истерика.

Лёнечка, ты сидел на лавочке и страшно переживал за Оленьку, которая, очутившись на земле, обиженная на весь мир и на меня в первую очередь, опрометью бросилась к тебе и крепко к тебе прижалась, от меня подальше, разговаривала и общалась исключительно с тобой. Мне был объявлен бойкот. Потом успокоившись, на горке, скатываясь вниз, бормотала: «Какая тлусиха, тлусиха какая, нитиво стласного на батути, нетево бояться на батути». А мы с тобой украдкой подглядывали за ней, укрытые деревьями, и нашему тихому озорному счастью, кажется, не было предела.