Биография любви. Леонид Филатов - [30]
Милый мой, постараюсь числа 17–18 сентября оказаться в Москве. Если вдруг произойдет непредвиденная задержка, обязательно отзвоню. Но, по моим предварительным подсчетам, меня должны отпустить в это время дня на три-четыре, а то и больше.
Думаю о тебе. Скучаю. Люблю. Но что-то не получаю от тебя таких же импульсов… Может, у тебя все не так?
P. S. Звонил Лёне, узнал, что она едет к тебе. Задержал отправку письма, чтобы передать с ней. Лена сказала, что от тебя пришло ей письмо. Сейчас буду в Ленинграде, зайду на Главпочтамт — может, и мне что-нибудь перепадет?
Целую тебя нежно, мой хороший.
P. S. Мой родной, я тебя очень, очень, очень люблю!.. Веди себя хорошо, любимая!..»
Однажды режиссер Ашкенази пригласил меня сняться в своей картине, в которой главные роли играли В. Алентова и В. Меньшов. Если бы не нужда в деньгах, я бы отказалась: очень тяжело было уезжать даже на три съемочных дня. Перед вылетом встретились с Лёней.
— Нинча, я умру, если ты уедешь. Не бросай меня, не уезжай.
— Лёнечка, три дня пролетят быстро, всего ведь три дня, а я хоть немного смогу заработать…
— А как мне тут без тебя?.. Ну, хорошо, раз так решила. Ты прилетаешь через три дня, у нас в театре как раз будет выходной. Встречаемся в театре, поднимешься на второй этаж, я буду тебя там ждать.
Мы расстались, и я улетела на съемки. Уж не знаю — от чего, — от тоски ли или от чего-то еще, у меня вдруг поднялась в самолете температура. С жутким настроением — хоть лети обратно в Москву, я прилетела на съемки, встретилась в гостинице с Верой и Володей. По-моему, выпили — мне нужно было расслабиться. Меня трясло, и я больная, истерзанная понятными чувствами, со слезами и соплями сразу вылила им свою тоску. Я ревела, меня утешали. У меня не было сил держать в себе губительный груз страданий. Рассказала, отчего слезы.
Единственно утаила, кто был причиной моих слез: имя Лёни было моим секретом. Это, как в детстве, когда счастливым образом мы, дети, находили цветные стеклышки и зарывали их где-нибудь в тайном месте во дворе и потом каждый день разрывали и смотрели сквозь каждое на солнце. И мир был каждый раз разный, особенно красив он казался сквозь розовое, а таинственно-тревожным — через сине-фиолетовое. И этот чудесный клад назывался «секретом». Таким секретом для всех был мой Лёня.
Три дня тянулись как три месяца. Но вот последний день съемок, и я наконец-то лечу в Москву, где меня очень ждут, и как я это чувствую! Только вошла в квартиру — звонок. Знаю — Лёня. Забарабанило сердце, поднимаю трубку и — родной голос: «Я тебя уже давно жду, беги скорей в театр». Лечу на свидание. Не верится: неужели сейчас — вот уже скоро — увидимся. Первый этаж., второй этаж… коридор… и справа гримуборная. Надо взять себя в руки, — взяла, открыла дверь и — победоносно вошла. Через секунду мы уже обнимались, едва закрыв за собой дверь, и попробовал бы кто-нибудь оторвать нас друг от друга. Долго стоим обнявшись, и Лёнин шепот мне на ухо: «Нинченька, родная, пожалуйста, не уезжай так надолго».
Но я опять уехала, и были другие три дня.
5-го после спектакля Лёня с Хмелем пошли в Дом кино, в ресторан, откуда позвонил мне:
— Не могу говорить…
Перебиваю:
— Зачем тогда звонишь? Позвони, когда сможешь.
— Позвоню попозже.
Через 1–2 минуты:
— Не совсем могу…
— Ну что за бред, Лёня! Сегодня уже не звони, — поздно. Пока.
(Бросила трубку)
Сегодня;
Л.: — Что за трагический тон?
Я: — Он не к тебе относился, — я поругалась с сыном.
— А что вчера? Почему не стала говорить?
— Ты не мог.
— Через минуту уже мог, и что за тон?
— Потому что мне показалось обидным то обстоятельство, что ты отказался мне помочь, написать 15 строк, которые отняли бы у тебя не больше 20 минут.
(Крик, ор: «У меня столько работы… я все для тебя… морда бесстыжая». Трубка брошена. Я просила написать «шапку» для композиции о Пушкине — для меня и Шуляковского.[60])
«Морда бесстыжая»… впервые слышу оскорбление в мой адрес. Как мог?! Сразу стал чужим, хотя «морда бесстыжая» меня рассмешила.
Я у Иры с Володей. Выпивали. Что бы я без них делала? Из их окон видны его окна. Ночь. Окна горят… работает…
Не хочу! Не нужен! Не дорог!
Не слышу тебя, Кассиопея. Сухая, «как каменная глыба: меня выдоили».
Молчал ровно 20 дней. Телефонный звонок около 12 ночи. Подняла и бросила трубку
Все утро не смолкал телефон. Трубку не поднимаю. В 2 часа дня улетаю в Евпаторию с Л. Терещенко[61] и ее подругой за здоровьем и, главное, от него.
Последняя неделя — сны: переживает, ищет.
(В Евпатории чья-то мама работает в больнице, где мы будем делать кое-какие процедуры, есть траву, овощи, фрукты.)
Москва. Приехала посвежевшей, помолодевшей. Я себе нравлюсь, что бывает не часто. Сразу получаю информацию о Лёньке: «Чудит дома, лежит все время, совсем не работает, огрызается, хамит…»
Читка пьесы о В. В. С. Передали: «Лёнька не спускал с тебя глаз».
Наконец-то премьера Иркиного «Вийона».[62] Отпраздновали круто.
Оттащил от Гарика Антимония![63]
Л.: — Любимая моя…
Я: — Я не кошка,
— Ты — моя любимая…
— Я не кошка…
Счастливое примирение у Лены.
