Биография любви. Леонид Филатов - [18]
Попробовали бы драматурги сочинить такую речь…
Она забавляла нас не один день…
Сон. Целовалась с З. — быть ссоре.
Два спектакля «Час пик». Тяжело. С непривычки здорово устала. Ничего уже мне не нужно. Инерция. Обещано письмо.
(Зачеркнуто.)
Вчера отправила маму с Дениской в Палово-Посад на 3 месяца.
Спектакль «Товарищ, верь!». Начало. Пробегает мимо, никаких знаков приветствия. Веду себя так, будто меня это вовсе не занимает. Прибегает. Предложил сигарету.
Л.: — Ты изменилась по отношению ко мне, — я чувствую.
Я: — Нет, ты ошибаешься, хорошо отношусь к тебе.
Губы клюнулись в щеку…
По-моему, это проявление нежности меня нисколько не возбудило, но я улыбалась.
— Я рад сегодня, счастлив, что ты ко мне сегодня другая.
— Тогда играй гениально.
Играл действительно гениально.
Вру сама себе. Я счастлива, и меня к нему страшно тянет. Во время спектакля подходил уже совсем счастливый.
— Я сегодня играл для тебя, — ты слышала?
— Слышала. Я все слышала.
Завтра ровно год со дня нашего рождения —
Письмо Лёни мне:
«21 мая, 1973 год.
Любимый мой!
Так хочется увидеть тебя и выговориться!
Исполнилась наша годовщина. Я помню. Хорошо бы в конце мая, т. е. через 7–8 дней встретиться там же. Но если, конечно, это возможно…
…а мне напиши новую. Сегодня же. И передай, ладно?
P. S. Я тебя очень-очень-очень люблю!..
P. S. Напиши мне что-нибудь ласковое».
Вера Гладких:[33] «Видела тебя во сне, но не пугайся: хорошо видела. Ты целовалась с З.».
«Привет. Это к ссоре». Господи, не много ли поцелуев с З.?
Действительно, мы поругались.
— Верушка, прошу тебя: завязывай со снами, надоело быть героиней в твоих снах.
Панически боюсь снов. Сон перед операцией, — под выходной. Подошла Гладких: «Я тебя плохо видела во сне: ты была абсолютно голая и бритая, но не волнуйся: сон до обеда. Потащила З. в „Каму“, чтоб успеть до обеда, но страшно захотелось курицы, которой там не оказалось. Купили в магазине, и уже в лифте мне сделалось плохо».
Вчера на спектакле понравились З. и Л. Лёня гениально играл, а в финале — «…тоска какая!» зал вымер. Скажу, обрадую.
О приметах.
Зеркало, упавшее 17 февраля, а 23 февраля — «как будто уже что-то есть такое, а мы еще не знаем».
12 апреля — операция.
Машка, говорят, прекрасно репетирует Кабаниху — умничка! Алла[34] не понравилась…
Нужно звонить Т. Додиной.
У З. — травма душевная — не дают заслуженного «заслуженного». Это, очевидно, обидно, посвящая работе жизнь и делая из нее кульбит.
Позвонить Татьяне Горбуновой.[35]
В гости — к Дениске. Милый, славный, нежный сын. Мама рассказала, что, когда, в прошлый мой приезд, простившись и опаздывая на поезд, я побежала по дороге, Денис, глядя мне вслед, печально произнес: «Как жалко маму! — и после паузы: — Обидно».
В этот раз долго не отпускал, но не плакал. Долго стояли с бабушкой, пока я не скрылась.
Вечер, свободный от спектакля. Дома — гости, 10 человек. Хорошо «отдохнули». Под финал — М. Ланца и Э. Пиаф. Час ночи. Отдраила квартиру, и опять тишина. З. едет из Ленинграда на Голгофу.
Сегодня на собрании зверствовал шеф: «Если еще раз повторится, Золотухин уйдет из театра!» То же самое о Бортнике и Антипове. С актрисами разговаривает в непозволительном тоне. Оскорбительные слова в адрес Демидовой в ее отсутствие. После собрания к нему в кабинет пришла Марья по каким-то своим творческим делам. Не дослушав ее, повернулся к ней задницей. За журнальным столиком сидел Дыховичный, пил чай, и они стали продолжать прерванный разговор.
Ночью, когда открыт балкон и слышна тишина, хочется увидеть звезды. Их — нет.
Ю.П. внушает мне отвратительные чувства, и ничего не хочется понимать и оправдывать. Не хочется… работать!
Зритель — единственный, который не дает театр назвать постоялым двором…
«Наберу половину новой труппы взамен нерадивым артистам!..» — кричали ненавидящие глаза. Я не припомню, чтобы Ю. П. за праздничным столом после очередной премьеры поднял тост за своих артистов, не помню. Не было такого.
Наберешь и проиграешь. Никто из молодых артистов не будет выболен твоей болью, не будет повязан общими неудачами и радостями, как твои старые артисты. Пробросаешься и останешься один, и никто тебе не споет Кузькина[36] в твой… час, когда тебе будет плохо. Ты останешься один, будешь взывать, но тебя никто не услышит.
Сегодня! Ради этих дней живешь. Что делается со мной — не знаю. Нежность. Нежен. Тоска…
Шампанское продиктовало письмо-записку:
«Милый, нежный друг мой, много на бумаге не объяснишь, и, я думаю, этого не нужно делать. Меня бы очень огорчило, если бы ты отнесся к этой записке, как к бреду настроения. Как знать, может быть, мне суждено жалеть об этом, но все же обстоятельства и невозможность вырваться из общего круга заставляют нас оставить друг друга. Ты — умный, добрый и все поймешь. Меня с тобой связывает более нежная привязанность, чем ты себе можешь представить, поэтому не думай, что решиться на это мне просто. Я в отчаянии, но любовь подобного рода стала для меня пыткой. Уверена, что и для тебя — тоже. Разве не пытка — чувствовать, что ты помрешь, если сейчас же не увидишь любимого человека, а его — нет и еще много-много дней не будет. Я люблю тебя, и это со мной, и этого у меня никто не отнимет, но что-то, мне дорогое, ушло. Ничего не надо выяснять. Я это сделала за нас обоих, — доверься мне…»
