Библиотека плавательного бассейна - [89]

Появилась масса свободного времени, но едва ли я хоть раз заполнил его чем-то полезным. В основном, задернув занавески, я смотрел Уимблдон, то зорко следя за захватывающим обменом ударами, то погружаясь в дремоту, убаюканный вялыми движениями Дэна Маскелла, похожего на жирный кусок мяса, который целый день тушат на медленном огне. Джеймс приносил взятые напрокат видеокассеты, причем не снятую в бане порнуху для гомиков, которую он обычно предлагал посмотреть, а — желая поднять мне настроение — чудесные старые фильмы. В его выходной день моросил дождь, Центральный корт был накрыт брезентом, а мы сидели вдвоем и смотрели «Как важно быть серьезным». Майкл Редгрейв и Майкл Денисон были просто великолепны: встревоженные, но неунывающие, ухоженные до кончиков ногтей и легкомысленные, они приплясывали, насвистывая «La donna e mobile»… Потом Джеймс изложил мне свою

теорию относительно того, что Банбери[140] значит «бери бан»[141], а «серьезный» — кодовое слово, означающее «голубой», и на самом деле пьеса называется «Как важно быть гомосексуалистом». Всё это я уже слышал раньше, но помнил смутно.

Чарльзовы тетради, конечно, валялись в беспорядке. Джеймс листал их, проявляя искреннее любопытство, и мне стало стыдно, что я забросил чтение.

— Ну, и как всё это написано? — поинтересовался он.

— Местами просто замечательно — там, где речь идет о его приключениях и тому подобных вещах. А кое-где, пожалуй, слишком… серьезно.

— Надо полагать, ты уже всё прочел.

— Нет, черт побери, еще не осилил. Там столько всего понаписано, что порой с души воротит. К тому же сам он живо интересуется тем, как идут дела, и считает, что эта работа доставляет мне большое удовольствие. Нужно постараться выложить ему всё начистоту.

Джемс недоверчиво посмотрел на меня.

— Ты должен показать мне то место, где говорится об Р. Ф., — сказал он.

— Да, отрывок хороший. Кое-где даже… наверняка Чарльз описывал всё это с большой любовью. А места, касающиеся Оксфорда, написаны, пожалуй, в духе «Брайдсхеда»[142] — хотя и чуть более откровенно, чем этот печальный роман. В книжке они читались бы с интересом. Но многие записи, сделанные в Судане, — очень скучная материя. К тому же раздражает его поклонение силам природы в лице чернокожих. Стоит ему увидеть тыльную сторону черной руки или чувственные негритянские губы, как он сходит с ума.

— Я думал, это свойственно и тебе.

— Ну, в какой-то степени… но я не сажусь писать об этом таким загадочным, высокопарным языком. В тексте нет ни малейшего намека на то, что старина Чарльз хоть раз добился благосклонности кого-нибудь из этих представителей местных племен, носильщиков и прочих туземцев.

— По-моему, тебе следует освежить кое-что в памяти, дорогой. Согласись, вряд ли районный уполномоченный стал бы разъезжать повсюду верхом на своем верблюде и потягивать подчиненных. Знаю, ты поступал бы именно так, но правительство, скорее всего, отнеслось бы к этому с неодобрением.

Я комично оскалил редкие зубы в стыдливой улыбке.

— Фактически я работал бессистемно, — снова признался я. — Читал понемногу то там, то сям — хотел лишь выяснить, насколько это всё интересно, понять, по силам ли мне эта задача. При одной мысли, что придется написать толстенную книгу, страшно становится. Разумеется, — добавил я, — у меня тут не всё. Последние записи в дневнике датированы, кажется, пятидесятым годом.

— Как по-твоему, он еще ведет дневник?

— Не знаю. Возможно. Он полон энергии, хотя очень стар, да и, строго говоря, не в своем уме.

— Сейчас он, наверно, пишет о тебе… о персиково-кремовом цвете лица… который скоро восстановится… о складной фигуре. — Я замахнулся на него диванной подушкой и тут же схватился за бок. — Персонаж, описывающий своего биографа… Дело становится довольно запутанным, — сказал он, нахмурившись, и встал, собравшись уходить.

Как обычно, Джеймсу удалась роль воспитателя, и через некоторое время, когда пришел Фил, я, уже углубившись в чтение дневников, без особого интереса выслушал его рассказы о Пино, о гостиничном лифте и о том, как к нему приставала парочка голубых постояльцев. Он достал из пакета кусок телятины, спелые персики, бутылку вина и — опять — хлеб. Видимо, он считал, что слова «хлеб насущный» следует толковать в буквальном смысле.

Я смотрел, как он ходит по комнате и понемногу наводит порядок, как аккуратно складывает в стопку разбросанные Чарльзовы тетради. При всей своей беспросветной заурядности, при всей замкнутости этот крепко сбитый парень делал успехи. Он развивал в себе способность наращивать мускулы, становиться сильнее, красивее. Я еще мог восстановить в памяти то впечатление, которое он произвел, когда впервые пришел в «Корри»: обычный сырой материал, весящий чуть больше нормы, необщительный. А теперь он с каждой неделей менялся к лучшему. Преображалась даже походка: бедра, делаясь более массивными, терлись при ходьбе друг о друга, и ему приходилось шире расставлять ноги, слегка выворачивая их носками внутрь. В результате его задница казалась еще более доступной, чем раньше, оттопыренной навстречу руке ухажера. Пока я был олицетворением бессилия, огромное утешение мне приносила возможность попросту прикасаться к Филу, напоминавшему при этом изваяние с одной из тех выставок скульптуры, которые устраивают для инвалидов. Всегдашний грубый натиск сменился в наших любовных утехах робкими ласками и деликатным обращением. Казалось, мы оба поражены какой-то ужасной болезнью, вызывающей отупение, и потому вынуждены всё придумывать заново.